Читать книгу "Иные песни - Яцек Дукай"

Так действительно ли он подкинул матери идею, которая, в противном случае, ей и не пришла бы в голову? Склонил ли я к чему-нибудь ее этими своими многочасовыми воплями? Так или иначе, во всем этом не было никакой тонкости, которую Иероним приписывал начинаниям Абеля. Всего лишь детское упрямство. Он помнил, как сильно следил за тем, чтобы не выявить своих истинных мотивов — и как же свалял дурака и сделался смешным. В столкновении с ее Формой, в материнском антосе — он всегда останется ребенком, и никем другим. Так как же отец не мог этого не видеть?

Я позволю ему думать, будто сумел склонить мать к своей воле — но это неправда, неправда.

— В восемьдесят седьмом здесь вспыхнул гигантский пожар, — продолжал Антон, — весь квартал сгорел дотла, тогда, в основном, строили из дерева. В Старом Городе ничего изменить уже было нельзя, но в новых кварталах князь приказал устраивать большие расстояния между домами, определил минимальную ширину улиц, установил запрет пользования открытым огнем в бедняцких жилищах, хотя, естественно, никто этот закон не выполняет. Тогда же были какие-то стычки на фабриках, пошли слухи, будто кто-то из демиургов Огня имел здесь измаилитскую женщину, и, понимаете, той ночью дал жару, хи-хи-хи. Опять же, в восемьдесят девятом… Да не давайте вы ему никаких денег. А ну пошел, зараза!

Оказалось, привязался какой-то какоморфный нищий — третье ухо на лбу, пронзающие кожу кости, длинный хвост, из жабр течет какая-то слизь — и, запинаясь, начал вымаливать у Алитеи грошик, ну полгрошика, будьте так добры. Антон отогнал его ударами дубинки по ногам.

Ничего удивительного, что он привязался именно к Алитее: даже в дорожном костюме (потому что «Окуста» с остальным их гардеробом еще не прибыла) она приковывала внимание, фокусировала на себе взгляды прохожих, родная дочь Марии Лятек. Разве не такое бессмертие было обещано людям? От отца к сыну, от матери дочери — то, что никогда не умирает, манера говорить, способ мышления, манера двигаться, проявлять чувства и скрывать их, способ жизни и сама жизнь, сам человек. Морфа столь же неповторима, как и стиль письма, она отпечатывается словно перстень в воске, одинаково — как от женщины, так и от мужчины. И правильно Провега поправлял Аристотеля: Форма выше пола, и это от Формы зависит сила семени, а не наоборот. Достаточно поглядеть сейчас на Алитею: волосы мастерски сплетены в восемь косичек, темно-синие кружева вокруг шеи, из тех же кружев сделаны перчатки, наполовину расшнурованная кафторская митани, эгипетский лен стекает с плеч накладывающимися одна на другую складками — белизна на синем и на белом, широкие, черные шальвары высоко в талии поддерживаются многократно перевязанным в талии поясом, каблучки кожаных башмачков высотой ровно в четыре тука. Абель мог поспорить, что ее сегодняшние благовония еще недавно принадлежали матери, он знает этот запах, и уж наверняка узнает этот взгляд, которым Алитея проводит нищего: поднятый подбородок вместе с выпрямленной спиной и отведенными назад плечами, наморщенными бровями — сейчас она уже никому не покажет язык, сейчас она кто-то другая.

Неужто всему этому мать ее научила? Нет, наверняка, нет, такому не учат. Было достаточно, чтобы Алитея часто находилась с ней, что жила в ее ауре.

И я ведь тоже ничего большего от отца не желаю.

— Вы тут всегда бьете нищих? — холодно спросила Алитея у Антона.

Слуга оскалил зубы.

— На самом деле, эстле, значительно чаще нищие избивают прохожих.

Они ненадолго присели в садике амиданской таверны. Антон заказал кападдокийский согревающий напиток из дикого меда. Он указал на рисунки, покрывающие стены таверны, и на цвета вывески над входом.

— «Под Четвертым Мечом». Такие страны, как Неургия, балансирующие на самом краю антосов Сил, не подавленные какой-либо морфой, привлекают всякого рода изгнанников, лишенных наследства, лишенных земли и хозяина, остатки несуществующих народов, затерянные диаспоры. — Слуга наслаждался собственным рассказом. Наверняка, он просто повторял слова какого-то эстлоса — его выдавала чужая форма высказывания. — После бегства Григория мы пережили их истинный потоп. По-моему, именно тогда пал Пергам…

— Тысяча сто тридцать девятый, — вмешался в рассказ Абель, отставив чарку. История ли это еще, или уже политика? Видимо, именно здесь и проходит пограничная черта. И вообще, как говаривал прецептор Янош, история — это политика, о которой рассказывают в прошедшем времени. Абель был внимательным учеником. Разбор царства Третьего Пергама дополнил союз Нового Вавилона с Уралом. Словно кольчатые шестеренки железной макины сцепились на землях Селевкидов короны Семипалого и Чернокнижника. Когда-то в Амиде имела свою резиденцию кратиста Иезавель Милосердная, сохраняя древнюю Форму царства Пергама; она удрала первой. Державу разодрали пополам — амиданская провинция досталась Чернокнижнику, пергамская провинция досталась Семипалому. Всех Селевкидов вырезали до одного. Лишь в пергамской диаспоре ходили слухи и легенды о спасшемся потомке царской крови, который когда-нибудь — как и во всех легендах подобного типа — вновь взойдет на трон Амиды; ведь один раз Селевкиды уже возвращались, покончив с владычеством Атталидов! Тем временем, беженцы пытались удержать и передать своим детям морфу уже не существующего народа — что было возможным уже только вдали от родины, которую постепенно, поколение за поколением, проедали ауры завоевателей. Но даже здесь, даже в многокультурном Воденбурге беженцы не находились в безопасности. Язык, одежда, кухня, священные цвета — они спасались этим. Но, в конце концов, и они утратят собственную морфу, когда последующее поколение, рожденное на чужбине, окажется, скорее, амиданскими неургийцами, чем неургийскими амиданами. Так вот умирают народы.

С пальмовой аллеи они свернули в более низкие предместья. В тенистых улочках здесь непрерывно длился один огромный сук — база. Казалось, будто каждый обитатель этого квартала чем-то торгует, что-то продает, во всяком случае, готов продать, достаточно было выразить хоть малейшую заинтересованность его, торговца, одеждой, домом, имуществом, детьми. Товары выкладывались на ступенях, в окнах, на балконах, непосредственно на земле или на импровизированных стойках. Антон тут же объяснил, что здесь и в самом деле верят в «лавки глупцов» — только глупец подошел бы и начал непосредственную торговлю. Достаточно начать беседу с торговцем, достаточно, чтобы он тебя коснулся, взял за руку — и не заметишь, как пройдет час, а ты останешься с кучей ненужных вещей, потратив все свои деньги до последнего гроша. Как говорит неургийская народная мудрость, каждый второй измаилит — это демиург жадности. А здесь, в Воденбурге, можно встретить персов, индусов, арабов, негров и эгиптян, прибывших прямиком из-под солнца Навуходоносора. Неургийцы все еще видят в них экзотических магои, которые обыкновенных, «глиняных» людей без труда склоняют к своей морфе. Тут не было ясно, разделяет ли Антон эту уверенность или нет, когда он столь обширно рассказывал про воденбургские обычаи и объяснял ритуалы. Покупать следует только через посредника или, по крайней мере, сохраняя определенную дистанцию, не отзываясь, лишь показывая на конкретные товары длинной палкой. Свои заказы Абель с Алитеей передавали Антону шепотом. Он всякий раз начинал с того, что указывал на совершенно иной предмет. Толкучка в это время была настолько большой, что брат с сестрой не раз меняли собственное мнение, неуверенные в собственных желаниях под расходившимся керосом.