Читать книгу "Чужая душа - Наталья Корнилова"

– Исчерпывающе, – сказала я. – Ксения, и еще: а вы не ревновали?

Она медленно подняла на меня неподвижные синие глаза и усмехнулась. Я почувствовала себя несколько неловко, да нет, что уж темнить, откровенно не в своей тарелке ощутила себя. В самом деле, у этой Кристалинской гонор высокородной шляхтички.

– Ревновала? – недоуменно переспросила она. – К кому? К мамаше?

– Нет, к Таннер. Ведь он проводил у нее достаточно много времени.

– А разве в этом был смысл, ревновать? – медленно переспросила она, и я машинально ответила про себя на ее вопрос – не было. Смешно было предположить, что вот эта женщина с царственными манерами могла разменять себя на ревность к пожилой банкирше, которая питала полуматеринскую слабость к будущему мужу Ксении, а в итоге завещала ему все свои деньги.

– Ксения, – быстро сказала я, – мне хотелось бы посмотреть фотографии, где вы с Алексеем. Где он со своей семьей, с матерью, наконец. Это могло бы мне помочь. Если не сложно, я хотела бы позаимствовать у вас одну из фотографий, с возвратом, конечно. Вы позволите?

Она слабо передернула плечами и достала из секретера несколько фотоальбомов. Я открыла один из них и тут же наткнулась на отличный черно-белый снимок: Ксения и Алексей на фоне какого-то огромного храма, на площади. Присмотревшись, я узнала собор Святого Петра в Риме.

Фотографий было много. Судя по ним, у Алексея и Ксении была на редкость разнообразная и увлекательная жизнь.

Наконец я выбрала одну из фотографий.

– Я возьму вот это, – сказала я, вынимая из альбома снимок, где был изображен один Алексей, стоявший вполоборота в той естественной позе, какая бывает у людей, которые не знают, что их фотографируют. На обратной стороне снимка было написано бегло, от руки несколько стихотворных строк. Я опустила глаза и начала читать:

«А в оплывшем окне – словно та же весна, звонкий голос и явь твоих рук на стволе. А в израненном парке рвалась тишина, припадая от боли к холодной земле».

– Это Алексей написал, – сказала Ксения. – Позапрошлой весной, когда мы с ним только познакомились, а потом сошлись. Он тогда был нервный, весь угловатый. Вы хотите взять это фото? Берите.

– Я верну, – повторила я, укладывая фотографию в сумочку, – с вашего разрешения, где-то на неделю.

Она улыбнулась:

– Ну что же, берите. Леше этот снимок ужасно не нравится, он даже выкинуть хотел, но я оставила. Едва ли не самый лучший в коллекции.

Воцарилось молчание. Я тщетно хотела прорвать его, но в горле словно ком застрял, никак не удавалось избавиться от него. Наконец мне удалось сделать это:

– Но если она вам так дорога, то…

– Да нет, берите. Я сказала: «едва ли не», а не самый лучший. – Она взглянула на меня из-под полуопущенных век, что делало ее точеное бледное лицо еще надменнее, и добавила, видимо, чуть поколебавшись:

– А что, вы в самом деле хороший детектив?

– По крайней мере не самый плохой в Москве.

– А я почему-то думала, что женщина, расследующая преступление, – это чистой воды выдумка. Книжность, киношность. Мисс Марпл и еще эта, как ее… Каменская, что ли. И вообще – я терпеть не могу детективов, – добавила она.

– Я тоже.

– Хорошо, Мария, хоть в чем-то мы с вами совпали. У вас больше не имеется ко мне вопросов, насколько я поняла? Не так ли?

– Пока – нет.

– Ну что же. Тогда мне осталось пожелать вам удачи.

Она сказала это так спокойно и буднично, даже равнодушно, словно желала удачи не в расследовании, от которого, быть может, зависела судьба ее близкого человека – да и ее самой судьба! – а отправляла, ну, скажем, за покупкой лотерейного билета.

– Спасибо. Но, вероятно… – И тут я не удержалась: – Вероятно, вы были правы, Ксения, когда сказали, что нам в принципе не о чем беседовать.

Она пожала плечами.

– До свидания, госпожа детектив, – чуть насмешливо проговорила она. – Извините, что не провожаю вас до выхода, я себя чувствую, скажем так, не совсем… Притворите за собой дверь поплотнее, хорошо?

– Да, – ответила я и со смутным чувством тревоги вышла в прихожую.

У меня осталось сложное впечатление от Ксении Кристалинской. Она была из тех людей, которые чрезвычайно тяжело, болезненно переживают малейшее вторжение в их частную жизнь. Было видно, с каким усилием и с какой подчеркнутой надменностью общалась она со мной, давая понять, что допускает это общение только по необходимости, даже из некой безысходности. И что будь она хозяйкой положения, то ничего подобного не разрешила бы.

Я сменила хозяйские тапки на свои туфли и выпрямилась. И тут в глаза мне бросилось то, чего я не заметила при первом знакомстве с квартирой.

Это был портрет Ксении, написанный в сочной, подчеркнуто реалистичной манере. Я не самый большой знаток живописи, но оценить достоинство работы могла вполне.

Художник мастерски владел кистью. Черное бархатное платье выглядело почти материально на фоне заката багрового солнца, создавалось впечатление, что по холсту разлили свежую кровь, которая уже начала запекаться. Полотно смутно напомнило мне еще одно подобное творение: женщина на фоне красочного, знакового пейзажа. Мона Лиза, Джоконда. Нет, художнику было далеко до мастерства великого Леонардо, но и модели у них были разные.

Ксению, надо думать, рисовал не кто иной, как Алексей Ельцов. Да… в углу стояли две буквы в вензеле: А. Е.

– Портрет рассматриваете? – вдруг донесся до меня слабый, но удивительно отчетливый голос Кристалинской. – Я хочу его снять. Уж очень он зловещий. Приносит несчастье…

Я невольно вздрогнула и уронила свою сумочку.

– Королева в изгнании, – со злой иронией проговорила я, – нарочно не придумаешь. До свидания! – бросила я в мертво молчавшее пространство квартиры и, как и следовало ожидать, ответа не получила.

Я захлопнула за собой дверь. Тяжело ухнули, отзываясь, стены подъезда.

* * *

В двадцати метрах от нашего офиса я наткнулась на изматывающую своей бытовухой сцену. В ней принимали участие живущая в соседнем доме местная бабушка Ариадна Никифоровна и бродячий алкоголик дед Кирилыч без определенного места прописки, как говорится в милицейских протоколах. Не имея жилья, он тем не менее частенько захаживал в наш двор на Сретенке и безобразничал, что становилось причиной для единогласного осуждения его соседями и правоохранительными органами. Последними – преимущественно на пятнадцать суток, чему тот и был несказанно рад: хоть какая-то крыша над головой.

Дед Кирилыч был катастрофически нетрезв, кажется, он сам не мог осознать степень своей нетрезвости, поскольку она зашкаливала за все мыслимые рамки. Каждую секунду он мог повалиться на землю, из его рта, давно позабывшего о такой роскоши, как зубы, фонтанчиком брызгала слюна вперемешку с феерическими ругательствами.