Читать книгу "Бескрылые птицы - Луи де Берньер"

— «Оставьте меня в покое», — пояснил ходжа Абдулхамид.

— Мы принесем тебе еды и одеяла, — настаивал священник, но тут Пес улыбнулся, заставив гостей испуганно отпрянуть.

— Господь милосердный! — воскликнул имам.

8. Я Филотея (2)

Мне было лет одиннадцать, и я узнала, что Ибрагим заболел, а у нас в доме не нашлось свечек, чтобы поставить в церкви, тогда я стащила со стола хлеба с фигами и пошла искать нищего, но поблизости не оказалось никого, кроме Богохульника, а он ужасно плохой, никто в городе его не любил, потому что он всегда говорил пакости, завидев священника, и мне не хотелось отдавать ему хлеб с фигами, но другого нищего так и не нашлось, и я сказала Богохульнику: «На, Ибрагиму нездоровится», а Богохульник знал, что милостыня исцеляет больных, и повел себя хорошо, он ответил: «Пусть хворый поправится, и да укрепит тебя Господь, девочка», и скоро Ибрагим выздоровел, а я с тех пор всегда подавала Богохульнику, если никто не видел.

Это случилось после дня святого Николая, когда все парни, что уехали в большие города, вернулись домой на праздник, и это для нищих лучшее время, потому что парни напивались и становились щедрыми, и только Богохульник ничего не получил, пока я не дала ему хлеб и фиги.

9. Мустафа Кемаль (3)

Мустафе Кемалю семнадцать лет, он учится в военной школе в Манас-тире. Идет 1898 год, греческие и славянские бандиты-освободители по-прежнему баламутят район у подножия горы Пелистер, и даже в самом училище происходят злобные бандитские стычки. Греция посылает нерегулярные части сражаться с оттоманами на Крите, и Султан объявляет войну. Улицы забиты солдатами, барабанщиками и ура-патриотами. Мустафа собирается бежать и вступить в армию, но война оказывается очень короткой, и ему приходится ждать следующей.

Школьный учитель истории просвещает его в вопросах политики, а восторженность мальчика по имени Омер Наджи, который пишет стихи, заставляет Мустафу обратиться к литературе. Он изучает ораторское искусство, пробует сам сочинять стихи. Еще один его товарищ — Али Фетхи, тоже македонец, без ума от французской философии. Мустафа стыдится своего слабого французского, но понимает, что этот язык — ключ к европейской цивилизации, и в свободное время посещает занятия, которые ведут французские монахи-доминиканцы. Вскоре они уже обсуждают с Али Фетхи восхитительные запрещенные работы Вольтера и Монтескье.

Дома в Салониках светское и сексуальное образование происходит еще стремительнее академического. Мустафа избегает мусульманские кафе, но посещает «Кристал», «Олимп» и «Йонио», где можно сыграть с приятелями в нарды на деньги, выпить пива и закусить в компании разнузданных греков. Он берет уроки танцев и ходит в кафешантаны, где играет музыка, а танцуют еврейки, итальянки и самые экзотичные девушки Леванта[14], которые затем подсаживаются за его столик и флиртуют. Мустафа понимает, что девушки неверных занятны, пылки и манящи, потому что им позволено такими быть, в отличие от подавленных, заточенных и необразованных женщин его нации, которые лишь в редких случаях бывают общительнее и привлекательнее буйволиц. В борделях он иногда развлекается бесплатно, потому что девушкам очень нравится его внешность и необычные голубые глаза. Девочка из добропорядочной семьи, где он служит гувернером, без памяти влюбляется в него.

Однажды Мустафа оказывается на железнодорожном вокзале со своим поэтичным другом Омером. Военная лихорадка разгорается, войска грузятся в эшелоны. Группа дервишей в высоких остроконечных шапках и широких одеждах изо всех сил дует в дудки и флейты, лупит тарелками и грохочет в барабаны, исходит слюной, верещит и вращает глазами. Обычные люди вокруг заражаются истерикой, вопят и падают в обморок в припадке фанатизма.

Видя это, пораженный Мустафа Кемаль испытывает жгучий стыд за свой народ. Кровь приливает к щекам, гнев перехватывает горло. Он угадывает явные симптомы духовной и умственной незрелости, чует возмутительную отсталость, полную неразумность и легковерие, готовые выйти на поверхность, и все больше убеждается, что ислам тянет его народ назад и держит за дверью, которая отделяет средневековье от современности. Он никогда не поймет, почему столь многие хотят оставаться за этой дверью во мраке своего узкого кругозора и постоянно ищут утешения и опоры в предвзятых, однако неизменных постулатах.

10. Как Каратавук и Мехметчик стали Каратавуком и Мехметчиком

— Спорим, мой отец сильнее твоего, — сказал Мехметчик, которого тогда еще звали настоящим именем Нико.

— Чего? — переспросил Каратавук, чье настоящее имя было Абдул. — Мой отец сильнее, чем твой и все твои дядья вместе взятые. Если хочешь знать, во время землетрясения он стоял в дверях и один удерживал дом целых два дня.

Мехметчик недоверчиво нахмурился:

— Какого еще землетрясения?

— Оно было еще до нашего рождения, дурень.

— Я тебе не дурень, болван!

— Как же не дурень, когда самый настоящий дурак?

— Вот мои сестры — дуры, — поделился Мехметчик. — Сидят себе и шепчутся, а если кто-нибудь входит на их половину, прикидываются занятыми.

— Все говорят, твоя сестра Филотея — красавица, — сказал Каратавук. — Мне так не кажется.

— Она красивее всех на свете. Когда вырастет, выйдет за самого Султана-падишаха и будет присылать нам из Константинополя деньги и сласти.

— Ибрагиму это не понравится! — хихикнул Каратавук.

Все подшучивали, что маленький Ибрагим по уши влюблен в Филотею, хотя им еще и десяти лет не исполнилось. Филотея держалась с ним, как с бродячей собакой, ждущей, чтоб ее приласкали, но привыкла к его молчаливому почтительному обожанию и чувствовала себя неуютно, если на прогулке не видела, как он тащится в отдалении следом, прикидываясь, что тычет палкой по углам, а Филотея его нисколько не интересует.

— Давай сходим к Псу, — предложил Мехметчик. — Если принести гостинец, он улыбнется.

Каратавука передернуло.

— Ну давай! — уговаривал Мехметчик. — Пошли!

В детях, как и во всех горожанах, не угасал жадный интерес к Псу. Если чудик намеревался жить анахоретом, поселившись в ликийских гробницах, планы эти определенно рухнули. Кроме всего прочего, считалось, что в склепах водятся привидения, и даже самые отчаянные храбрецы взирали на руины с суеверным страхом. Поговаривали, что древние надписи рассказывают о местонахождении клада, но только половина букв были в них греческими, остальные же так давно вышли из употребления, что даже ходжа Абдулхамид не представлял, как они произносятся. Бившиеся над разгадкой эпитафий и других высеченных на камнях посланий потомкам уходили от гробниц разочарованными. К тому же страх перед призраками мешал сосредоточиться.

Живший в гробницах Пес был безумно храбр либо совершенно безумен, что лишь усугубляло его и без того необычную таинственность.