Читать книгу "Патрульные апокалипсиса - Роберт Ладлэм"

— Не его ума? При чем тут ум? Мне просто не по душе, что Виллье решил обследовать парижское дно, где на него могут напасть, а если узнают, кто он, потребовать выкуп. Вы, кажется, хотите что-то сказать. Что же?

— Не знаю, можете назвать это интуицией. Я убежден: с Жоделем что-то случилось, и это самоубийство — не просто поступок выжившего из ума старика, который решил сделать это на глазах у сына, не подозревавшего о его существовании. Это акт отчаяния: Жодель понял, что потерпел окончательное поражение.

— Да, я помню слова Жан-Пьера, — ответил Брессар, садясь за руль. — Старик крикнул, что пытался что-то сделать, но не сумел.

— Но что он пытался сделать? И чего не сумел? Что это было?

—Возможно, он понял, что подошел к концу жизни, — сказал Анри, выезжая на улицу, — и никогда уже не разделается с врагом.

— Чтобы это понять по-настоящему, он должен был найти врага и убедиться в своей беспомощности. Он знал, что его считают сумасшедшим, и ни Париж, ни Вашингтон не верят ему. Суды отказались рассматривать его заявление, собственно, вышвырнули его вон. И тогда он сам отправился на поиски своего врага, а когда нашел его... что-то случилось. Его остановили.

— Если все было так, то почему его только остановили, а не убили?

— Не могли. Убийство возбудило бы слишком много вопросов. А ведь и без того было ясно, что этот сумасшедший и горький пьяница долго не протянет. В случае убийства Жоделя его безумные обвинения могли бы обрести достоверность. Люди вроде меня могут начать расследование, а его враг не хочет подвергать себя такой опасности. Живой Жодель — ничто, а убитый — совсем иное дело.

— Но какое же все это имеет отношение к Жан-Пьеру, мой друг?

— Враги Жоделя, группа, окопавшаяся во Франции и несомненно связанная с нацистским движением в Германии, ушла в глубокое подполье, но у нее есть глаза и уши на поверхности. Если старик как-то пересекся с ними, они наверняка проследят, что последует за его самоубийством. Они будут узнавать, не расспрашивает ли кто-либо про него. Если Жодель был прав, они не могут поступить иначе... И это возвращает меня к досье БОРа, выкраденному в Вашингтоне. Оно исчезло не без причины.

— Я понял ход ваших рассуждений, — сказал Брессар, — и теперь еще более не хочу участия Виллье в этом деле. Я сделаю все, чтобы остановить его, Жизель поможет. У нее сильный характер, а Жан-Пьер обожает ее.

— Возможно, вы недопоняли его. Он ведь сказал, что никто его не остановит. И он не играл, Анри, а говорил серьезно.

— Согласен, но вы заставляете меня решать еще одно уравнение со всеми неизвестными. Давайте поставим на этом точку и поспим, если сможем заснуть... Ваша квартира по-прежнему на рю дю-Бак?

— Да, но сначала я заеду в посольство. Мне надо позвонить кое-кому в Вашингтон по безопасной линии. Наша машина отвезет меня домой.

— Как вам угодно.

* * *

Лэтем спустился на лифте в подвальный этаж посольства и прошел по белому, освещенному неоном коридору к центру связи. Он вставил пластиковую карточку с допуском в замок, раздалось короткое резкое жужжание, и тяжелая дверь открылась. Большая прохладная комната, где специальные устройства высасывали пыль, была такая же первозданно белоснежная, как и коридор; вдоль трех стен стояло электронное оборудование, поблескивавшее металлом, а футах в шести от каждой консоли вращался стул. Но в этот поздний час был занят только один стул, ибо меньше всего сообщений поступало и отправлялось между двумя часами ночи и шестью утра по парижскому времени.

— Я смотрю, у тебя тут кладбище, Бобби, — заметил Дру, обращаясь к тому, кто сидел в конце комнаты. — Держишь оборону?

— Просто мне это нравится, — ответил пятидесятитрехлетний Роберт Дурбейн, старший сотрудник центра связи посольства. — Мои ребята считают меня славным малым, когда я работаю всю смену, — они ошибаются, но не говори им об этом. Видишь, над чем я тружусь? — Дурбейн приподнял страницу лондонской «Таймс» с кроссвордом.

— Я назвал бы это двойной нагрузкой, помноженной на мазохизм, — сказал Лэтем, пересекая комнату и подходя к стулу справа от оператора. — Я и одной не выдержал бы — даже и не пытаюсь.

— Как и другие молодые люди. Оставим это без комментариев, мистер Разведчик.

— Похоже, ты хочешь меня уколоть.

— А ты не подставляйся... Чем могу быть полезен?

— Я хочу позвонить Соренсону по непрослушиваемой линии.

— Разве он не говорил с тобой час назад?

— Меня не было дома.

— Ты найдешь его послание... хотя странно: судя по всему, вы с ним уже разговаривали.

— Конечно, только это было почти три часа назад.

— Говори по красному телефону в «клетке». — Дурбейн повернулся и указал на пристроенную к четвертой стене стеклянную будку до потолка. «Клетка», как ее здесь именовали, звуконепроницаемая и надежная, позволяла вести конфиденциальные разговоры, которые не прослушивались. Сотрудники посольства были этому рады: ведь если тебя не слышат, то и не станут из тебя ничего вытягивать. — Ты поймешь, когда включится непрослушиваемая линия, — добавил связист.

— Надеюсь. — Дру знал, что услышит редкие гудки, а затем сильное шипение, характерное для этой линии.

Открыв толстую стеклянную дверь «клетки», Лэтем вошел в нее. На большом столе он увидел красный телефон, блокноты, карандаши и в довершение всего — пепельницу. В углу этой уникальной кабины стоял прибор для измельчения документов; его содержимое сжигали каждые восемь часов, а иногда и чаще. Стул стоял спинкой к сотрудникам, работавшим у консолей, поэтому они не могли прочесть разговор по губам. Многим это казалось нелепостью, пока в разгар «холодной войны» в центре связи посольства не обнаружили советского «крота». Дру снял трубку. Ровно через восемьдесят, две секунды раздались гудки и шипение, затем он услышал голос Уэсли Т.Соренсона, начальника отдела консульских операций.

— Где тебя черти носили? — спросил Соренсон.

— После того как вы разрешили мне пригрозить раскрытием Анри Брессару, я отправился в театр, а потом позвонил ему. Он поехал со мной к Виллье, и я только что вернулся оттуда.

— Значит, твои предположения были правильны?

— формально — да.

— Великий Боже! Значит, старик действительно оказался отцом Виллье?

— Это подтвердил сам Виллье, который узнал об этом от приемных родителей.

— Представляю, какой это был для него шок при сложившихся обстоятельствах!

— Об этом-то мы и должны поговорить, Уэс. Этот шок возбудил в нашем актере невероятное чувство вины. Он решил, использовав свой талант, внедриться в среду Жоделя, отыскать его дружков и выяснить, не говорил ли кому-нибудь старик, где бывал последние дни, кого пытался найти и что хотел сделать.

— Да ведь этого ты и желал, — прервал его Соренсон, — в случае, если твои догадки подтвердятся.