Читать книгу "На фейсбуке с сыном - Януш Леон Вишневский"

Я молю лишь о том, чтоб упасть, не достигнув цели…

Это мои стихи, сыночек, написанные мной в приступе вдохновения, поэтому никакого копирайта искать не нужно и обвинения в плагиате я не боюсь. Вообще-то, сыночек, я стихов даже Леону не писала, потому что чувствую священный ужас перед лапидарной формой, но Тебе, сыночек, на фейсе-то, публикую свое творение, потому что вдруг такую потребность ощутила. А продолжение стиха Аурелии Воячек-Плат я знаю, но скажу только ей самой, Аурелии, потому что так будет честнее.

И знаешь что? Когда я эту строфу из души моей излила на бумагу, меня охватила странная рефлексия, меланхолия как будто… Чего скрывать, мысли о самоубийстве и меня посещали, не раз. Еще когда подростком была и случилась у меня несчастная любовь, наивная, детская совсем, я своей смертью намеревалась наказать того парня, который меня и мою любовь не замечал, чтобы муки совести ему до конца жизни покоя не давали. Одним словом, сыночек, я уж не любви его хотела, а мести. И сколько раз перед сном, в постели, в темноте, вся в слезах, я представляла себе свою смерть — много раз я умирала, гипотетически, конечно, и всегда так красиво, так театрально — чтобы его наказать. В этом, в общем-то, ничего удивительного и особенного нет — у нас в Аду таких знаешь сколько ходит, тех, кто хотел своей смертью кого-то наказать, — целые толпы.

Потом, в зрелом возрасте, я лишь однажды хотела себя жизни лишить — от любви, от беспомощности, от отчаяния. Когда январским утром 1945 года теплоход «Вильгельм Густлофф»[16]от пристани Гдыни величественно отчаливал, переполненный пассажирами, а сирены выли, и я с ними выла, сыночек, с сиренами-то, будто мне сердце пополам резали без наркоза, тупым ржавым ножом. И в эту минуту хотелось мне в холодных водах Балтики навеки утонуть, чтобы только от боли и тоски избавиться. Потому что я в каком-то безумии тогда пребывала. Он там, в Англии, я здесь, с немцами, а в нескольких километрах на востоке — советские танки… Убежать я хотела, очень хотела, к мужу своему. На другую сторону. Нас коварная война разлучила буквально с первого дня. Мы поженились 31 августа 1939 года, — в пятнадцать часов расписались, и стала я женой Виделевского Стефана, о чем запись имеется в соответствующем учреждении Торуни. Ничего мистического в этой дате не было, случайно все вышло-то, хотя теперь смотришь — символическая дата как будто. Стефан скрипач был, человек занятой, в четверг у него свободный день выдался, и я уж выходной взяла по случаю свадьбы-то. В зале для вступающих в брак нас было пятеро, считая двух необходимых по закону свидетелей и заикающегося усатого чиновника, — моя семья, как и семья Стефана, выказали в этом случае удивительное единство и нашу свадьбу проигнорировали. Я для всех была распутной разведенкой, а Стефан — потерявший от меня голову безумец. После церемонии мы отправились в ближайший парк целоваться, а вечером на танцы в гостиницу «Полония». Около четырех часов утра мой муж Стефан Виделевский, мой второй и любимый муж, перенес меня на руках через порог комнаты номер сто сорок три и бережно опустил на шелковые простыни широкой постели, и с той минуты началась наша первая брачная ночь. А утром у Стефана кончились папиросы, он отправился за ними в ближайший магазин. И когда вернулся ко мне, он прикурил две папиросы — одну себе, вторую мне — и сказал: «Началась война».

Войну мы с ним встретили в постели, всю войну я его ждала, а когда война заканчивалась — я от тоски по нему умереть хотела. Но какой-то Ангел Хранитель меня от самой себя уберег, будто наперед зная, что я своего Леона встречу, и про любовь мою к нему зная, и про то, что я от этой любви Казичка рожу, а потом и Тебя, сыночек, в этот мир приведу. Ведь если бы я тогда села на этот теплоход «Вильгельм Густлофф», мое желание утопиться в холодных водах Балтики было бы наилучшим образом исполнено, как утверждает история, причем уже через несколько часов.

После я никогда уже всерьез не думала о самоубийстве, хотя проклинала эту жизнь не раз как юдоль страданий, и не всегда, сыночек, признаюсь, обходилась без нецензурных слов. А вот самоубийства других людей, даже пусть мне совершенно неизвестных, о которых я узнавала из газет, меня всегда волновали, вызывали болезненный интерес. В этом стремлении самостоятельно пересечь границу между жизнью и смертью всегда кроется неслыханная тайна, и всегда те, кто остается, помимо боли и отчаяния, испытывают странное, необъяснимое любопытство. Для меня, сыночек, самоубийство несогласие с жизнью означает. Ведь мир каждому из нас несчастий щедро насыпает: старость, болезни, безнадежную любовь, нестерпимые боли, позор, стыд, смерть ближних, публичные унижения, оскорбленную честь, творческую ничтожность, человеческую подлость — да мало ли их, все не перечислишь! Некоторые не имеют желания бороться с этими несчастьями и в какой-то момент выбирают для себя Большой Побег на ту сторону — может, по причине хрупкости психики, может потому, что у них болевой порог низкий, а может, просто потому, что в ежедневном вставании, чистке зубов, еде, пищеварении, туалете и, прежде всего, в мышлении больше не видят смысла. Ты-то, сыночек, прекрасно знаешь, о чем я толкую, у Тебя такие утра на протяжении долгих шести лет случались, когда Ты в глубокой депрессии пребывал и сравнивал свое существование с барахтанием в вязком затвердевающем бетоне, и особого ума не надо, чтобы догадаться, что Ты не раз о радикальном избавлении от этой бессмыслицы думал.

По моему мнению, сыночек, каждый имеет право на такой побег. Так повелось еще с древних времен. Даже у первобытных людей самоубийства не часто, но случались. Хотя тут ученые, которые этой темой занимаются, конечно, спорят, говорят, тогда у самоубийства были другие мотивы: они считают, что в противовес нашей культуре, когда самоубийство — это прежде всего «облегчение собственной участи», в древние времена это был исключительно альтруистический акт. То есть, например, мог убиться тот, кто сильно болел, чтобы семье жизнь облегчить.

И в более поздние времена самоубийства если не поощрялись, то уж по крайней мере являлись вполне допустимыми.

В античных Афинах, например, власти имели некоторый запас ядов для тех, кто пожелает умереть. Выдающиеся философы того времени сами выбирали время и место, где и когда хотели бы оставить этот мир, — в Древнем Риме это даже стало традицией. У стоиков Ты, сыночек, без труда найдешь многочисленные призывы к самоубийствам. Что касается Китая — там вдовы лишали себя жизни после смерти мужа, матери — если умирал ребенок, девушки — если не хотели всю жизнь жить с нелюбимым человеком, а некоторые даже таким образом выражали свое несогласие с несправедливыми указами и политикой императора. В Японии в период европейского Средневековья самоубийство возвели в ранг геройства и при определенных обстоятельствах оно стало прямо-таки обязательным. Сэппуку, более известное под названием харакири, считалось высшей доблестью, поскольку демонстрировало наивысшее мужество. Воины вспарывали себе живот, а для верности еще ножом полосовали горло чаще всего по весьма благородным причинам: опасность попасть в плен, оскорбление чести, невозможность сохранить верность императору. Традиция сэппуку, сыночек, вернулась во времена моей земной жизни, во время войны — когда появились летчики-самоубийцы, «камикадзе». На японском это слово означает «божественный ветер»; так назывался тайфун, который в тринадцатом веке дважды уничтожал корабли монгольской армады, шедшие к берегам Японии.