Читать книгу "Преступление и наказание - Федор Достоевский"

IV

Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего,капитального пункта сомнений в нем не было ни на минуту, даже в то еще время,как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена в его голове, и решенаокончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»

«Потому что это дело очевидное, – бормотал он про себя,ухмыляясь и злобно торжествуя заранее успех своего решения. – Нет, мамаша, нет,Дуня, не обмануть меня вам!.. И еще извиняются, что моего совета не попросили ибез меня дело решили! Еще бы! Думают, что теперь уж и разорвать нельзя, апосмотрим – льзя или нельзя! Отговорка-то какая капитальная: „уж такой,дескать, деловой человек Петр Петрович, такой деловой человек, что ижениться-то иначе не может как на почтовых, чуть не на железной дороге“. Нет, Дунечка,все вижу и знаю, о чем ты со мной много– то говорить собираешься; знаю и то, очем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскоюбожией матерью, которая у мамаши в спальне стоит. На Голгофу-то тяжеловсходить. Гм… Так, значит, решено уж окончательно: за делового и рациональногочеловека изволите выходить, Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (ужеимеющего свой капитал, это солиднее, внушительнее), служащего в двух местах иразделяющего убеждения новейших наших поколений (как пишет мамаша) и, «кажется,доброго», как замечает сама Дунечка. Это кажется всего великолепнее! И эта жеДунечка за это же кажется замуж идет!.. Великолепно! Великолепно!..

…А любопытно, однако ж, для чего мамаша о «новейших-топоколениях» мне написала? Просто ли для характеристики лица или с дальнейшеюцелью: задобрить меня в пользу господина Лужина? О, хитрые! Любопытно быразъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенныдруг с дружкой в тот день и в ту ночь и во все последующее время? Все ли словамежду ними были прямо произнесены или обе поняли, что у той и у другой одно всердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напраснопроговариваться. Вероятно, оно так отчасти и было; по письму видно: мамаше онпоказался резок, немножко, а наивная мамаша и полезла к Дуне с своимизамечаниями. А та, разумеется, рассердилась и «отвечала с досадой». Еще бы!Кого не взбесит, когда дело понятно и без наивных вопросов и когда решено, чтоуж нечего говорить. И что это она пишет мне: «Люби Дуню, Родя, а она тебябольше себя самой любит»; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат, зато, что дочерью сыну согласилась пожертвовать. «Ты наше упование, ты наше все!»О мамаша!..» Злоба накипала в нем все сильнее и сильнее, и если бы теперьвстретился с ним господин Лужин, он, кажется, убил бы его!

«Гм, это правда, – продолжал он, следуя за вихрем мыслей,крутившимся в его голове, – это правда, что к человеку надо „подходитьпостепенно и осторожно, чтобы разузнать его“; но господин Лужин ясен. Главное,«человек деловой и, кажется, добрый»: шутка ли, поклажу взял на себя, большойсундук на свой счет доставляет! Ну как же не добрый? А они-то обе, невеста имать, мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я ведь так езжал)! Ничего!Только ведь девяносто верст, «а там преблагополучно прокатимся в третьемклассе», верст тысячу. И благоразумно: по одежке протягивай ножки; да вы то,г-н Лужин, чего же? Ведь это ваша невеста… И не могли же вы не знать, что матьпод свой пенсион на дорогу вперед занимает? Конечно, тут у вас общийкоммерческий оборот, предприятие на обоюдных выгодах и на равных паях, значит,и расходы пополам; хлеб-соль вместе, а табачок врозь, по пословице. Да и тутделовой-то человек их поднадул немножко: поклажа-то стоит дешевле ихнегопроезда, а пожалуй, что и задаром пойдет. Что ж, они обе не видят, что ль,этого, аль нарочно не замечают? И ведь довольны, довольны! И как подумать, чтоэто только цветочки, а настоящие фрукты впереди! Ведь тут что важно: тут нескупость, не скалдырничество[12] важно, а тон всего этого. Ведь это будущий тонпосле брака, пророчество… Да и мамаша-то чего ж, однако, кутит? С чем она вПетербург-то явится? С тремя целковыми аль с двумя «билетиками», как говоритта… старуха… гм! Чем же жить-то в Петербурге она надеется потом-то? Ведь онауже по каким-то причинам успела догадаться, что ей с Дуней нельзя будет вместежить после брака, даже и в первое время? Милый-то человек, наверно, как-нибудьтут проговорился, дал себя знать, хоть мамаша и отмахивается обеими руками отэтого: «Сама, дескать, откажусь». Что ж она, на кого же надеется: на стодвадцать рублей пенсиона, с вычетом на долг Афанасию Ивановичу? Косыночки онатам зимние вяжет да нарукавнички вышивает, глаза свои старые портит. Да ведькосыночки всего только двадцать рублей в год прибавляют к ста двадцати-торублям, это мне известно. Значит, все-таки на благородство чувств господинаЛужина надеются: «Сам, дескать, предложит, упрашивать будет». Держи карман! Итак-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнегомомента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а нена худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранеенастоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими рукамиот правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек имсобственноручно нос не налепит. А любопытно, есть ли у господина Лужина ордена;об заклад бьюсь, что Анна в петлице[13] есть и что он ее на обеды у подрядчикови у купцов надевает. Пожалуй, и на свадьбу свою наденет! А впрочем, черт сним!..

…Ну да уж пусть мамаша, уж бог с ней, она уж такая, ноДуня-то что? Дунечка, милая, ведь я знаю вас! Ведь вам уже двадцатый год былтогда, как последний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял. Мамашавон пишет, что «Дунечка многое может снести». Это я знал-с. Это я два споловиной года назад уже знал и с тех пор два с половиной года об этом думал,об этом именно, что «Дунечка многое может снести». Уж когда господинаСвидригайлова, со всеми последствиями, может снести, значит, действительномногое может снести. А теперь вот вообразили, вместе с мамашей, что и господинаЛужина можно снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты иоблагодетельствованных мужьями, да еще излагающего чуть не при первом свидании.Ну да положим, он «проговорился», хоть и рациональный человек (так что, можетбыть, и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), ноДуня-то, Дуня? Ведь ей человек-то ясен, а ведь жить-то с человеком. Ведь онахлеб черный один будет есть да водой запивать, а уж душу свою не продаст, а ужнравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн неотдаст, не то что за господина Лужина. Нет, Дуня не та была, сколько я знал, и…ну да уж, конечно, не изменилась и теперь!.. Что говорить! ТяжелыСвидригайловы! Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниямшляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантаторуили в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувствосвое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, –навеки, из одной своей личной выгоды! И будь даже господин Лужин весь из одногочистейшего золота или из цельного бриллианта, и тогда не согласится статьзаконною наложницей господина Лужина! Почему же теперь соглашается? В чем жештука-то? В чем же разгадка-то? Дело ясное: для себя, для комфорта своего, дажедля спасения себя от смерти, себя не продаст, а для другого вот и продает! Длямилого, для обожаемого человека, продаст! Вот в чем вся наша штука-то исостоит: за брата, за мать продаст! Все продаст! О, тут мы при случае инравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, все,все на толкучий рынок снесем. Пропадай жизнь! Только бы эти возлюбленныесущества наши были счастливы. Мало того, свою собственную казуистику выдумаем,у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя,что так надо, действительно надо для доброй цели. Таковы-то мы и есть, и всеясно как день. Ясно, что тут не кто иной, как Родион Романович Раскольников входу и на первом плане стоит. Ну как же-с, счастье его может устроить, вуниверситете содержать, компаньоном сделать в конторе, всю судьбу егообеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а можетбыть, даже славным человеком окончит жизнь! А мать? Да ведь тут Родя, бесценныйРодя, первенец! Ну как для такого первенца хотя бы и такою дочерью непожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего: тут мы и от Сонечкинажребия пожалуй что не откажемся! Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка,пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Подсилу ли? В пользу ли? Разумно ли? Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребийничем не сквернее жребия с господином Лужиным? «Любви тут не может быть», –пишет мамаша. А что, если, кроме любви-то, и уважения не может быть, а,напротив, уже есть отвращение, презрение, омерзение, что же тогда? А и выходиттогда, что опять, стало быть, «чистоту наблюдать» придется. Не так, что ли?Понимаете ли, понимаете ли, понимаете ли вы, что значит сия чистота? Понимаетели вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может быть,даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишеккомфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет! «Дорого,дорого стоит, Дунечка, сия чистота!» Ну если потом не под силу станет,раскаетесь? Скорби-то сколько, грусти, проклятий, слез-то, скрываемых ото всех,сколько, потому что не Марфа же вы Петровна? А с матерью что тогда будет? Ведьона уж и теперь неспокойна, мучается; а тогда, когда все ясно увидит? А сомной?.. Да что же вы в самом деле обо мне-то подумали? Не хочу я вашей жертвы,Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать, не бывать! Непринимаю!»