Читать книгу "Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том II - Евгений Александрович Адамов"

объективно меньшую роль в достижении признания независимости Греции султаном, чем Россия, по причинам географическим, экономическим и иным, несомненно, имели там, к неудовольствию России, первенствующее значение: их соревнование относительно влияния на Грецию сыграло не последнюю роль в истории Ближнего Востока во время и после войны. В Сербии Англия была непосредственно чрезвычайно мало заинтересована[53]; Франция же заинтересовалась ею, да и то только с точки зрения займов и заказов Сербией французского вооружения, лишь с тех пор, как Сербия стала кредитоваться у нее для снабжения своей армии оружием и орудиями заводов Шнейдер-Крезо; это, однако, не приводило к конфликту интересов Франции с Россией, за политической ответственностью которой ведь и действовал в Сербии французский финансовый и промышленный капитал. Болгария же была еще с 80-х и в особенности с 90-х гг. ареной борьбы не только русского и австрийского, но также русского и английского влияния: «гуманные» выступления лорда Лансдоуна в пользу Македонии, начавшиеся в 1903 г. и оборвавшиеся довольно неожиданно, когда русско-английские переговоры о соглашении обещали закончиться успешно, представляют лишь один из эпизодов этой англо-русской борьбы за влияние в той из балканских стран, которой, по общему мнению Европы, предстояла наиболее блестящая роль на полуострове. Практически, таким образом, традиционная разнородность, чтобы не сказать враждебность, английской и русской политики должны были сказаться с особенной силой именно в Болгарии и в Греции — тем более что Сербия уже участвовала в войне и подала даже формальный повод к ее началу.

Обе державы понимали более или менее смутно с самого начала войны значение будущего ее балканского театра. Обе считали, что наиболее желательное разрешение сложного положения, созданного на Балканах краткой, но роковой междусоюзнической войной 1913 г. и. Бухарестским миром, заключалось в воссоздании балканского союза, направленного, с точки зрения Сазонова, прежде всего против Австрии, с точки зрения Англии, — не только против Германии и Австрии, но и (а пожалуй, и преимущественно) против Турции[54], которой обе в то же время, несомненно зная о заключенном 2 августа 1914 г. германо-турецком союзе[55], обещали пока что, в случае сохранения ею нейтралитета, обеспечение ее «целостности и независимости», что в высшей степени соответствовало в то же время и интересам Франции. Однако каждая из них желала создания или воссоздания этого союза в собственную свою пользу, дабы сохранить за собой роль арбитра и руководителя. Обе вместе с тем утратили, в частности в Болгарии, заметную долю своего влияния и находились по отношению к ней в менее выгодных условиях, чем Германия и Австрия. Уже этим определялось расхождение их во взглядах на ближайшие шаги, необходимые в интересах «общего дела».

Другим моментом, предопределявшим глухую борьбу двух членов Антанты, в которой Франция принимала в основных вопросах участие на стороне Англии, а отнюдь не на стороне России, был вопрос о Константинополе и судьбах Османской империи, который интересовал Францию больше, чем вопрос о самих Проливах, поскольку вопрос о Константинополе был отделим от вопроса о Проливах. Францию, опиравшуюся на франко-русский союз, в котором она привыкла с 1904–1905 гг. играть не вторую, а первую роль, обусловленную ее финансовой мощью, интересовал не столько вопрос о Проливах в узком смысле, то есть вопрос о праве России, ценном при известных условиях и для нее, беспрепятственно проводить через Проливы свои военные суда, сколько вопрос об ограждении Константинополя, с которым, как со столицей Османской империи, были связаны огромные интересы французского финансового капитала, как от русского, так и от английского засилья. Англия могла отнестись более равнодушно к самому Константинополю, чем к Проливам; она, правда, признала в 1903 г., как мы видели, что вопрос о Проливах не принадлежал к числу вопросов, «первостепенно» задевающих ее интересы; но это отнюдь не значит, что она была готова смотреть равнодушным оком на водворение там России и на возможность свободного выхода ее флота из Черного моря, хотя бы для соединения… с французским…

Те самые факты, которые во время неожиданно для всей Европы победоносной войны балканского союза 1912–1913 гг. с Турцией заставили русские власти отнестись с волнением к возможности захвата Константинополя болгарами, эти самые факты лишний раз убедили англичан в том, что они, по известному выражению Сольсбери, участника Берлинского конгресса 1878 г., «поставили» во время этого конгресса «не на ту лошадь». Только лошадь, на которую следовало ставить, взамен разлагавшейся Турции, была, по мнению Англии, отнюдь не Россия, а Болгария и прочие освободившиеся или освобождавшиеся от турецкой власти народы Балкан, которые лучше турок могли исполнить роль враждебных России привратников Черного моря. На первом месте в этом отношении стояли до 1913 г. болгары, оказавшиеся, по общему мнению всей Европы, наиболее крепкой и способной к государственной жизни большого масштаба нацией полуострова и сумевшие, как доказала первая балканская война, развить такую военную мощь и энергию, которой не было основания предполагать ни у Сербии, — Сербии «сливницкого героя» Милана, его сына Александра, а также его преемника Петра Карагеоргиевича, в течение многих лет особенно остро и даже грубо бойкотированного именно Англией, — ни у Греции, войска которой с 1881 г. прославились преимущественно поражениями.

Безумная по своей несдержанности политика Фердинанда Болгарского, о мотивах и основаниях которой нам здесь нечего говорить, низвергла Болгарию в 1913 г. с занятого ею упорным трудом положения, возложив на нее ответственность за междусоюзническую войну, и тем самым, естественно, обратила внимание тех английских политиков, которые интересовались народами Балкан преимущественно в качестве пушечного мяса как против Турции, так и против России, прежде всего на греков, как нацию, хотя и небольшую, но выдвинувшуюся после Бухарестского мира — правда, не благодаря своим собственным силам, а благодаря удачно сложившимся для нее международным условиям — в ряды заметных морских держав в восточной части Средиземного моря. На нее поэтому и была в начале мировой войны поставлена ставка британской политики, для которой формальное постоянство в выборе союзников или, точнее, подкупленных так или иначе сотрудников издавна отступало на задний план перед ближайшей целесообразностью соответствующих ее действий и которая вдобавок, ввиду надвигавшейся по общему сознанию войны, а тем более после того, как война уже началась, не имела времени долго мешать свои карты, чтобы со всем спокойствием и считаясь с долгими сроками, обычно предоставленными государственным деятелям и дипломатам, взвесить положение и связанные с ним возможности. Да и кто же в начале войны допускал мысль о том, что она продлится более четырех лет? Сколько было тогда людей, которые думали, что она продлится долее нескольких недель или, в худшем случае, долее пары-другой месяцев?

Эта тенденция английской политики сказалась