Читать книгу "Горький пот войны - Юрий Васильевич Бондарев"

осветительная лампа. Сталин, сидя в президиуме, посмотрел в зал.

Генерал Власик, начальник охраны, ворвавшись в ложу кинематографистов, где была установлена аппаратура, закричал бешеным шепотом:

– Что у вас тут, так вашу распротак! Что такое?

– Лампочка лопнула.

– Я вам покажу лампочку, сукины сыны! Упеку за кудыкину гору! Куда смотрите? Ни звука мне здесь не издавайте! Чтоб не слышно вас было!..

После этого генерал Власик каждый раз спрашивал перед съемкой, делая железные глаза:

– Как ваши лампочки, а? Смотрите у меня! Я вам покажу кино!

А вот вам еще история, о которой знают немногие. В конце одного обеда в среде соратников Сталин сказал: «Послушаем музыку». Приемник поспешно включили, глубокий бас пел народную песню «Утес». Сталин спросил:

– Кто поет? Неплохо. Как фамилия певца?

За столом наступило тягостное молчание, на лицах, конечно, выразилась мучительная работа памяти. Никто не знал.

И вдруг – Берия решительно:

– Ветров! Певец Ветров!

И Берия бросился к телефону в другой комнате, набрал номер Радиокомитета:

– Берия говорит. Кто пел? Только что по радио! Утес, утес… на Волге! Кто пел? Как фамилия?

– Краузе.

– Какой Краузе? Ветров пел!

– Его фамилия Краузе… Солист Большого…

– Ветров, говорю! Слышали? Ве-етров! Запомните! Краузе нет, есть певец Ветров!

Смешно, не так ли? Если бы не было так грустно.

– И в паспорте Ветровым стал? Нда-а… Знаменитый певец Ветров.

– Вот именно «нда!..» А помните – «рулевой, кормчий, отец, учитель, вождь, корифей?» И так далее. Ведь кто-то придумывал… Ведь не сам же Сталин в свои бессонные ночи писал указы в отдел пропаганды ЦК. Была целая армия фанатиков и всяческих доброхотов.

– «Доброхотов», вы сказали?

– Можете назвать их иначе. Это не меняет дела. Хотите примерчик для ясности? Пожалуйста. В пятьдесят втором уже году к ректору одного хорошего московского института приходит на прием человек в обыкновенном драповом пальто, шапку не снял, сел в кресло, твердо положил руку на стол, забарабанил пальцами.

– Политическую ошибочку допускаете, товарищ директор института? Что это у вас за транспорант на фронтоне? «Слава великому Сталину!»? Не эмоционально, вяло. Нет идеологической новизны, энергии, народной любви. Плохо контролируете художников, а отвечать вам! Надо вот как: «Великому Сталину слава!». Надеюсь, все понятно, товарищ профессор? Через два часа проверю.

Перепуганный ректор, ученый с мировой известностью, профессор, членкор, со всех старческих ног бросился искать своего хозяйственника. Старик даже не спросил, кто он, этот в драповом – искусствовед ли в штатском или просто один из грамотных доброхотов-добровольцев, привыкших по вечерам писать в серьезные учреждения полные вдохновения строки: «Довожу до вашего сведения…»

– Черт возьми, но ведь он знал, чувствовал эту лесть, видел, как перед ним ползают. Воображаю: когда ночью он вызывал для доклада министров, они, разумеется, были спокойны, их волнение выдавали только ширинки, застегнутые на заднице. Ха-ха!

– Не вполне так. Мне известно и другое: Буденный сделал надпись на фотографии, где изображены он, Буденный, и Сталин в годы Гражданской войны: «Создателю Первой Конной». Тогда Сталин усмехнулся и своей рукой приписал: «Действительному создателю Первой конной», – и вернул фотографию. Нет, лесть он чувствовал, конечно. Ему, как гениальному человеку, надо было пожимать плечами, слыша восторги, но как политик он сознательно не сдерживал почти религиозного поклонения себе. Для проведения своих идей ему нужен был непререкаемый авторитет в народе, укрепляющий его власть. И это помогло ему расправиться со своими политическими противниками. Серьезнейшими противниками, изощреннейшими во всех средствах борьбы. Согласны?

– Да, но страх и любовь к нему. Поклонение и страх, преданность и страх… Как-то одно исключает другое! Или это – Россия?

– Смею заметить – заблуждаетесь. В любом государстве одно не исключает другое. Страх, связанный с особенностями России, – чушь, простите, собачья! Всюду и везде существует страх перед вождями и перед властью.

– Да, но…

«Но» заключается в одной маленькой, но серьезной истории, которая кое-что может объяснить. В тяжелые дни наступления немцев на Москву в штаб Жукова приехали Сталин, Молотов и Берия. Вошли в кабинет, где над картой работал Жуков. Берия резко спросил: «Почему немцы под Москвой?» Жуков вспылил: «Пока я еще начальник штаба и прошу не мешать мне работать! – и помолчав, добавил: – Прошу выйти из комнаты». Сталин сказал: «По-видимому, мы пришли не вовремя». И они ушли. На другой день, докладывая обстановку Сталину, начальник Генерального штаба Жуков извинился за грубость. Сталин промолчал. Между прочим, иным высоким генералам Сталин говорил иногда раздраженно: «А вы доказывайте свою точку зрения. Вот Жуков. Я ему два слова, а он мне четыре».

– Вот, мол, какой Сталин, широкий, незлопамятный?

– Понимайте, как хотите. Но слава Жукова в войну бесподобна и непререкаема. Солдатская и народная слава. И здесь не был в стороне Сталин. Здесь не было ни ревности, ни зависти. Он был выше этого, что бы о нем не писала пресса. Наша милая, чудесная, правдивая перестроечная и постперестроечная пресса.

– Вы сталинист?

– Нет, я не сталинист, не хрущевец, не брежневец, не ельцинист и не альпинист. Я рядовой историк, знающий, что такое демократия после девяносто первого года. Поэтому не хочу ходить по горам экскрементов, наваленных на нашу историю ненавистниками России.

– Я не желаю больше с вами разговаривать. Это мракобесие!..

– Сделайте одолжение. Что касается мракобесия, то я перехватываю брошенную в меня гранату и бросаю ее в вашу сторону, начиненную тем же смыслом. Извините за неуважительность.

Разговоры с Твардовским

Когда в редакции «Нового мира» познакомили с ним, он показался мне нелюдимым, угрюмоватым, без выражения глядевшим как бы сквозь людей своими светлыми глазами на одутловатом лице. Тогда, в редакции, он хвалил мои военные повести и как-то непоследовательно поругивал «Тишину», не совсем понятно, почему раздраженный сценой ареста («Вы пишете не о тридцать седьмом годе,