Читать книгу "Венеция. История от основания города до падения республики - Джон Джулиус Норвич"

могли почувствовать себя не просто жителями Маламокко или Кьоджи, Езоло или Палестрины, а венецианцами. Пипин выступил против группы общин, увязших в междоусобицах, а потерпел поражение от объединенного народа Венеции.

Ныне, словно в поисках какого-то зримого символа единства, жители лагуны обратили взоры к Риальто, к этой горсточке островов, которые никогда не ввязывались в дрязги своих соседей, а в последние годы стали пристанищем для беженцев из других, не столь удачливых поселений – беженцев, спасавшихся от наступления франков подобно тому, как их предки тремя-четырьмя столетиями ранее спасались от готов и гуннов. Маламокко, столь доблестно оборонявшийся от захватчиков, доказал свою состоятельность в качестве общины, но настоящей столицей так и не стал. Правление последней троицы дожей, братьев Антенорео, обернулось катастрофой. Маламокко не соблюдал политический нейтралитет в той мере, в какой это необходимо для федеральной столицы. Кроме того, как показала история с Пипином, этот город был слишком уязвим для атак. Однажды ему удалось дать врагу отпор, но в другой раз удача могла от него отвернуться. Морская граница лагуны, проходившая по линии лиди (lidi, длинные, узкие отмели, разделявшие залив и открытое море), оказалась не безопасней, чем сухопутная.

Острова архипелага Риальто – сам Риальто, Дорсодуро, Спиналонга (нынешняя Гвидекка), Луприо (окрестности Сан-Джакомо-дель-Орио) и Оливоло (ныне известный под названием Кастелло) – были лишены всех этих недостатков. Они воспринимались как оплот умеренности, терпимости и здравого смысла в бушующем море ненависти и вражды. Занимая центральное положение в лагуне, они оставались практически недоступными для тех, кто не был знаком с окружающими отмелями и банками: лучшего места для обороны нельзя и представить. К тому же после падения Градо только здесь сохранился религиозный центр общереспубликанского значения – Сан-Пьетро ди Кастелло. Население архипелага, состоявшее из бывших беженцев и поборников политических фракций всех мастей, в совокупности было нейтральным. Риальтинцем был и герой дня – тот самый Аньелло Партичипацио, который заставил отступить войска Западной империи. Итак, столицу перенесли на Риальто. Троицу дожей отправили в изгнание. Хватаясь за последнюю соломинку в попытках удержаться у власти и сохранить репутацию, они переметнулись на сторону республики и обратились против захватчиков, но эта жалкая уловка никого не ввела в заблуждение. На смену им венецианцы избрали единственного возможного на тот момент кандидата – самого Аньелло, чье скромное жилище на Кампьелло-делла-Казон (около церкви Сан-Канчано) стало первым Дворцом дожей.

Формально провинция Венеция все еще оставалась частью Византийской империи. Но к тому времени она уже была полностью автономной, а имперское правительство в Константинополе вполне довольствовалось таким положением дел (тем более что изменить его все равно было невозможно). Теперь нужно было обеспечить независимость и от Запада. Всего через месяц-другой после снятия осады Маламокко Венецию посетил проездом византийский посол, направлявшийся ко двору франков в Ахен.

Византийцы между тем свыклись с мыслью о том, что от Карла Великого уже не избавиться, и, как ни странно, примирились с его существованием. Быть может, подспудно они чувствовали, что управляться с новой, нарождающейся мощью Европы силами одного-единственного императора уже невозможно. В теории Константинополь был хранителем римского права, цивилизации и имперских традиций, но по духу он стал совершенно греческим. Рим, пусть даже растерзанный варварами и деморализованный столетиями анархии, все еще оставался средоточием латинской культуры, – и задачу возрождения римского мира на Западе взяла на себя не Византия, а франкский Ахен.

Будь Карл Великий лет на тридцать моложе, он, пожалуй, не принял бы предложений Константинополя с такой готовностью; но он уже был стар и устал, и проблема раздела собственной империи между уцелевшими на тот момент наследниками заботила его куда больше, чем дальнейшая территориальная экспансия. Он всегда утверждал, что возведение в императорский сан стало для него неожиданностью. В любом случае эта высокая честь определенно его смущала, и он старательно воздерживался от каких бы то ни было агрессивных планов в отношении Восточной империи. Все, чего он желал от Византии, – чтобы та признала его императорский титул; в свете этого дружба с собратом-императором Никифором была пределом его мечтаний, и отказаться ради нее от притязаний на Венецию было не жаль.

Договор между двумя империями, согласованный весной 811 г. (хотя вступивший в силу лишь три года спустя, потому что и Карл Великий, и Никифор умерли, не успев его утвердить), предоставил обеим сторонам именно то, в чем они нуждались, но за известную цену. Франки получили признание своего имперского статуса, а для византийцев отказ Карла Великого от любых притязаний на Венецию означал не только сохранение сюзеренитета над провинцией, но и уверенность в том, что главная морская сила Адриатики не обратится против них. Приобретения с обеих сторон сопровождались взаимными уступками, и только Венеция выиграла от этого договора безусловно, ничего не отдав взамен. Отныне она могла наслаждаться всеми преимуществами (отчасти политическими, но в первую очередь культурными и торговыми), какие давал статус византийской провинции, не поступаясь при этом своей независимостью ни на йоту. В следующие годы и десятилетия венецианские дожи оставались – с юридической точки зрения – византийскими чиновниками, а значит, носили столь любезные их сердцу византийские титулы и временами могли даже рассчитывать на византийское золото. Но при этом они были венецианцами в полной мере – и избранниками венецианского народа, а Восточная империя никогда больше не пыталась сколько-нибудь серьезно вмешаться во внутренние дела республики, которую они возглавляли. Проводить далеко идущие исторические параллели всегда рискованно, тем более когда речь идет о явлениях, столь далеких друг от друга и во времени, и по духу; но, представляя себе отношения между Венецией и Константинополем, установившиеся на добрых двести лет после заключения договора, все же трудно не сравнивать их с положением, в котором сейчас находятся страны Содружества наций по отношению к Соединенному Королевству.

Появились и другие преимущества. Pax Nicephori, «Нисефорский мир», как его стали называть в честь императора Никифора, отмежевал Венецию от остальной Италии и тем самым – очень своевременно! – уберег ее от потрясений, которые вскоре преобразили политический пейзаж полуострова, да и большей части всей Западной Европы. Благодаря связям с Византией республика словно не заметила ни распространения феодальной системы, ни возникновения коммунальных правительств, позднее установившихся в Ломбардии и Тоскане, ни бесконечной войны между гвельфами и гибеллинами, которая, пусть и с перерывами, тянулась в той или иной форме почти до самого конца республики. Парадоксально, и все же факт: покорившись Восточной империи, Венеция тем самым обеспечила себе независимость и грядущее величие.

3

Возникновение города

(811–900)

«…И Варнава, взяв