Читать книгу "Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн"

их неспособность (да и нежелание, что там говорить) усвоить уроки истории, тем сильнее их стремление присвоить все, что плохо или хорошо лежит.

Когда распался СССР и на его месте возникли несколько государств, новообразованная Российская Федерация в лице ее государственных институтов торжественно взяла на себя обязательства (в том числе и международные) бывшей большой страны. Тогда некоторые понимали это так, что самая большая страна среди прочих, столица которой была когда-то столицей всей советской империи, взяла на себя прежде всего долги – перед историей, перед миром, перед гражданами сопредельных государств, перед собственными гражданами и их предками. Этот жест мог показаться и казался кому-то вполне благородным и вполне достойным.

Все оказалось иначе. То есть – по бессмертной Черномырдинской формуле – «как всегда».

Нет, не долги – прежде всего нравственные – они взяли на себя. С долгами обошлись по стародавнему принципу «кому должен, я всем прощаю».

Они присвоили себе чужие победы и достижения. Они присвоили себе Космос и Победу. Победу – особенно. Причем из всех четырех годов самой страшной войны им пригодились вовсе не первые два, не катастрофическое отступление до Волги, не миллионы пленных, не массовое истребление людей на оккупированных территориях, не Ленинградская блокада, не бомбежки городов. Нет, зачем, им много не надо, они ребята не жадные. Из всей войны они скромно взяли себе всего лишь один день – 9 мая 1945 года. Они взяли себе не войну, нет. Они взяли себе победу. Они взяли себе праздничный салют и знамя над Рейхстагом.

Мой отец был фронтовик, вполне типичный человек своего поколения. Мягко говоря, не диссидент. Комсомолец 30-х годов, а потом совершенно искренний коммунист, до конца жизни веривший во все подряд передовые статьи газеты «Правда». Но и из его скупых воспоминаний о военных годах можно было понять, как фронтовики ненавидели и боялись особистов. Кажется, не меньше, чем немцев.

Сейчас у власти в стране именно особисты, присвоившие выстраданную мучительную победу. Воевали, гибли, сидели в мокрых окопах, валялись в госпиталях, попадали в окружение и в плен, горели в танках и в самолетах, теряли руки и ноги, взрывали и наводили мосты фронтовики. Прятались в бомбоубежищах, гибли под бомбежками, по двенадцать часов в сутки стояли у станков или в километровых очередях, чтобы отоварить свои скудные карточки, месяцами сидели или стояли в тесных и зябких теплушках по дороге на восток, в эвакуацию, их жены, родители и дети. А победили, получается, особисты и их многочисленные идейные наследники.

«Да разве плохо? – спросит выдранный из исторического контекста голос казенного резонера. – Разве ж плохо, что в Москве стоит памятник Мандельштаму? Разве ж плохо, что в центре города воздвигнута скорбная стена памяти обо всех убитых и замученных коммунистическим режимом? И на открытии памятника присутствовали первые лица государства. Плохо, что ли? Это ли не очищение? Это ли не движение вперед?»

Да вроде бы хорошо. Да вот только стоит ли забывать, что памятники, монументы и мемориальные доски при всех благородных намерениях их создателей и установителей являются всего лишь неживыми, неодушевленными предметами материальной культуры. И таковыми будут они оставаться до тех пор, пока история не усвоена. Властью, обществом, отдельными людьми.

«Плохо разве, – спросит тот же голос, – что совсем недавно по случаю юбилейной даты на всех телеканалах можно было увидеть и услышать Галича? Это же хорошо! Многие же услышали! А кто-то ведь и впервые! Их жизнь уже не будет прежней!»

Ага, не будет, как же. Точно такие же разговоры я слышал в конце восьмидесятых годов. «Если вдруг в стране опубликуют „Архипелаг“, – возбужденно говорили тогда, – то это будет уже совсем другая страна».

Через пару лет опубликовали. А чуть позже страна стала действительно другой. А еще чуть позже – даже и совсем другой. Только мне почему-то кажется, что в восторженных этих предсказаниях имелось в виду что-то совсем не то, что получилось.

И «ГУЛАГ» опубликовали. И его автора практически канонизировали. И?

Лет десять тому назад, когда умер Солженицын, я написал небольшой некролог, где было в том числе и такое место:

«Все будет: памятники и имена улиц, конференции и семинары, статьи и монографии».

И вот пожалуйста. До меня из мутных информационных вод доплыло что-то такое, например:

«В 2018 году известному русскому писателю-классику Александру Солженицыну исполнилось бы сто лет. В связи с этим Президент Российской Федерации Владимир Путин подписал указ о праздновании этой даты на государственном уровне. По всей стране проходит множество мероприятий».

О некоторых «мероприятиях» сообщалось чуть подробнее. Вот какие-то волшебные в стилистическом отношении кусочки:

«Начальник отдела кадров и работы с личным составом ИК-18 Валентина Гаврилюк и пенсионер УИС Елена Саянная приняли участие в литературном марафоне „Читаем Солженицына вместе“, организованном библиотекой поселка Харп».

Или:

«Гаврилюк Валентина поделилась со слушателями микрорассказом 1964 года „Дыхание“ из цикла „Крохотки 1958–1963“. Данный рассказ о ценности свободы, о видении человеком маленьких радостей жизни после освобождения из концлагеря».

Или:

«Участие сотрудников и пенсионеров УИС в данном мероприятии позволит более интересно раскрыть тему по общественно-государственному информированию, посвященному столетию Солженицына».

Как вам? Не правда ли, есть все основания предполагать, что и сами «данные мероприятия» получились вполне конгениальными языку их описания.

Следы разухабистого процесса тотального присвоения по неистребимому приблатненному принципу «было ваше, стало наше» обнаруживаются повсеместно и, как водится, ярче всего проявляют себя в мелочах.

Ресторан «Доктор Живаго» в центре столицы уже есть. И я в нем однажды побывал.

А пятизвездочного отеля «Архипелаг» не было еще? Если не было, значит будет. А до горнолыжной базы «Крутой маршрут» никто еще не додумался? Нет? Жаль. Идея-то неплохая, согласитесь.

Мне как человеку своего поколения и своего социального и чувственного опыта довольно, прямо скажем, мучительно наблюдать всю эту историко-семиотическую вакханалию. Но так, видимо, испытываются на прочность нейронные связи. Хотя, надо признаться, провода искрят, а аварийные лампочки истерически мигают.

Что в подобных обстоятельствах должен чувствовать человек, – пусть в наше время уже и реликтовый, – наделенный памятью? Как ему быть? Как реагировать? Ужасаться? Смеяться? Хватать всех вокруг за пуговицы и кричать: «Как же так! Да ведь этого не может быть! Не должно этого быть!»

«Да мало ли, чего еще не может и не должно быть, но при этом есть», – рассудительно скажут тебе и будут, в общем-то, правы. «А ты лучше вглядись-ка, – скажут тебе еще, – в лукавое мерцание двух таких похожих, но таких фатально разных значений слова „апроприация“. Может, там что-нибудь путное и обнаружишь?»

Может быть.

Время политики