Читать книгу "Приглашение на казнь (парафраз) - Евгений Юрьевич Угрюмов"

от того, насколько ты сам живёшь в Вечности, в Иллюзии, веришь в Инкарнацию…

– Интерцессию… – добавил приглашённый специально правовед-профессор.

– Простите?

– Поручительство на грани самоотдачи.

– Спаситель, всё же? Он же – защитник, советник и палач!

Кто же, всё-таки, эти анонимные спорщики? Может те, за дверью? Те, которые за дверью, которым нет доступа в эфир. Микрофоны все заняты.

Им не дают слова сказать. Совсем не дают.

Я для них, шёпотом, по секрету скажу, что упрямо долбясь в мильоны слов, срывая ногти, раздирая руки и ноги в кровь, вы обязательно докопаетесь, поймёте, догадаетесь, откроете для себя, что всякая правда – иллюзии ли Майи или иллюзии Жизни, не такая уж труднонепонятно(не)доступная величина, а, напротив, простая вещь… мы обязательно докопаемся, догадаемся, откроем для себя: что всякая правда – Иллюзии ли, Майи, или иллюзии Жизни, не такая уж труднонепонятно(не)доступная величина, а, напротив, простая вещь:

Чёрная да белая,

Выбирай из двух одну.

Чёрный выпал – на одну!

С белым если спутался -

На другую сторонý!

Так у детей, когда они выбирают кому ловить, а кому удирать. И всякий тогда знает: кому ловить, а кому удирать. А то, порой, точно: не знаешь, удираешь ты или догоняешь.

Только ли, надо это вам, срывать ногти?

Только надо ли это нам, срывать ногти?

Не такая уж, труднонепонят…

– А если нюансы? Чёрный, белый – очень, уж, просто, больно, уж, просто.

Постоянно вмешивается кто-то опоздавший. Не даёт слова договорить. Пытаясь втесаться, задаёт вопросы полоумного. Wahnsinnige Fragen.

Так вот, по поводу нюансов: Того, кто не сразу рассмотрел (например, больное зрение), того могут, конечно, увлечь нюансы: васильковее, кружав/частей(-чее); для этих подчеркну: любая достойна быть (считает Родион) человеческая жизнь, и та, которая протекает в полётах меж кружевным и голубым, и та, что сосредоточена на чёрном и белом.

Ах, да ну кто с вас спрашивает этой сосредоточенности? Придумали сами себе заботу – жить. Ценности себе придумали: «Этого можно достичь только ценой человеческой жизни!», Лучше бы сказать, ценой собачьей жизни! Цена человеческой жизни… смешно!

"Злополучный однодневный род, дети случая и нужды. Зачем вынуждаешь меня сказать тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по достоинству для тебя – скоро умереть".

Добавим: Что тоже не в твоей власти! ослиноухий, правильнее, ослоухий Мидас!

Да и давно уже, без нас умников, сказано: «…не можешь ни одного волоса сделать белым или чёрным».

И Ромка тогда… Когда? – неважно! задыхался, как если бы ему не хватало воздуха, как если бы у него отбирали… у него его право мечтать, пребывать в иллюзиях, надеждах. А когда голова падала, и ловкий он, Ромка, успевал подставить ведро, чтоб голова не покатилась по настилу прямо туда, где отхлынет от неё толпа, будто опалившись кипящей кровью, когда очередная душа отлетала, Роман Виссарионович вдыхал огромный глоток этой воздушной души, перемешав его с поднимающимся краснокровым паром, как вдыхает глоток мокрого воздуха, выбрасываясь на поверхность с пустыми лёгкими, ныряльщик за перлами; с пустыми лёгкими, зато с перлом в руке.

Какое тут человеконенавистничество?

Там, тогда, на прощальном ужине, накануне, в пригородном доме заместителя, показывал Ромка этот «Брудершафт» (об этом дальше), как свидетельство, свидетельствующее о примирении приговорённого со своей участью (участь персонифицировал в данном случае, лобызающий палач). Запечатлелось впечатление, запечатлевшее, что у осуждённого появилось уже даже желание, самому, без всяких себяоплакиваний и скорбей, и истерик, содействовать закону, предаться суду и справедливости (что одно, конечно, и то же!) Тогда и пошёл слух о помиловании. Как скажет сейчас директор, «проникло, умилило, пронзило». Фальшивка (фальшивая фотография, сделанная этим «спе-ци-а-лис-том по фотогороскопам», этим «фальшивым с ног до головы палачом», этим «акробатом и манипулятором», заплечных дел мастером, сыном шлюхи, наконец). Эта фальшивка произвела своё действие: в Цинциннате нашли отходчивое стремление к открытости и прозрачности… возникло чувство милосердия… теперь уже уверенно можно сказать, к сожалению.

А ведь «всё было кончено»: палач уже просил Ромку и Родьку помочь кому-то из последних рядов, чтоб всем было видно одинаково, «уже побежала тень по доскам, уже «Цинциннат стал считать»…

– Вот как вы? – сказал внутренний Цинциннат.

– Вот как вы, – встрял директор, – покорили отцов города! – Проникли, разжалобили отцов города?! Умилили! Особенно… Адвокат – кстати скажу вам – это был его главный аргумент – может показать вам фото… Особенно этим на Brüderschaft (mit j-m Brüderschaft trinken; sich küssen) умилили вы их! Ах, эти писаки-фотографы и щелкопёры-поэты-сссс!.. журналюги, как сказал композитор. Последний такой случай зарегистрирован, – здесь, глаза Цинцинната встретились на миг с глазами директора, а глаза директора, в этот же миг, встретились с глазами Цинцинната. В тот же миг истязал в себе себя второй директор, чувствуя, что он говорит не то… не то! не то, что необходимо было сейчас сказать. Что всё это рама, которая облезла, прогнила, не та, та, которая тускнеет и делает изображение не обидным, а та, та, которая всё равно, изъеденная древоточцами, должна развалиться… вместе с изображением.

Первый же, продолжал:

– Бывало всё: снимали с плахи, с костра, с колá… ставили запятую, там где хотели, где надо было! (восклицательно взлетевшая вверх – будто может взлететь вниз – бровь). Сняли с плахи (в прямом смысле слова), а потом постригли в монахи. Видите (разведённые в безнадёжье, безнадёге руки), стихи!

И вдруг, Родриг Иванович нашёлся и зашёлся в ха-ха-ха и хо-хо-хо, имитируя неожиданно поразивший его смех (шутка – монахи, плахи), полез в карман (хотел вынуть носовой платок, чтоб промокнуть брызнувшую на сюртук нежданную «хрустальную» слюну и стереть бисер, на лбу выступивший от смеха, в виде капелек пота) и снова вдруг, как наступают на горло собственной песне, сцепил зубы: «Да, Роман Виссарионович, не больно-то у нас весело…»

Вместе с платком вылезло и упало на пол коричневое что-то, что оказалось куклой, монашком, в коричневой рясе.

Директор поднял монашка, хотел сунуть в карман, но, держа в руке, соображал ещё своё… всё смотрел на монашка.

Все смотрели на монашка.

– Выиграл в шахматы, – не больно-то хвастаясь, похвастался Родриг Иванович, – эротический подарок! – ещё посоображал: «туда или сюда» и, всё же, решив «туда», стал, поднимая, показывать перед собой кукольного монашка, как бы говоря, что это он, он, он! (монашек-мошенник), а он здесь директор, он здесь (директор) ни при чём.

– Гроссмейстер, чемпион, шахматист хренов! потеет, – буркал второй из кармана пауку на плече.

– Семейное это у