Читать книгу "Девятый Дом - Ли Бардуго"

В голосе ее чувствовалось беспокойство. Что это, осторожность или лень?

– Много тебе рассказал декан Сэндоу?

– Не особо.

Она оттянула рубашку от живота, пытаясь проветриться.

– Почему ты так одета?

Он не собирался спрашивать, но ей было явно неудобно в застегнутой на все пуговицы черной рубашке с расплывающимися темными кругами пота под мышками, и выглядела она совершенно неуместно. Девушка, умеющая так гладко лгать, должна получше разбираться в маскировке.

Алекс только покосилась на него.

– Я очень скромная.

Не найдясь с ответом, Дарлингтон показал на одно из двух неотличимых друг от друга зданий из красного кирпича по обеим сторонам дорожки.

– Это старейшее здание в кампусе.

– А так и не скажешь.

– Его поддерживают в хорошем состоянии. Но его чуть не уничтожили. Люди решили, что оно портит вид Старого кампуса и хотели его снести.

– Так чего не снесли?

– Книги приписывают все заслуги кампании за сохранение памятников архитектуры, но на самом деле «Лета» выяснила, что оно несущее.

– Несущее что?

– Оно несущее в духовном смысле. Оно являлось необходимой частью старого ритуала, оберегающего кампус.

Они повернули направо, в сторону псевдосредневековой опускной решетки Ворот Фелпса.

– Так раньше выглядел весь колледж, – продолжал Дарлингтон. – Небольшие здания красного кирпича. Колониальные. Во многом похоже на Гарвард. Потом, после Гражданской войны, возвели стены. Теперь большая часть кампуса представляет собой россыпь запирающихся и обнесенных стенами фортов. Что-то вроде главной башни замка.

Отличным примером был Старый кампус – внушительный четырехугольник высоких каменных общежитий, окружающий огромный солнечный двор, вход в который был открыт для всех, пока не спускалась ночь, и ворота не закрывались.

– Зачем? – спросила Алекс.

– Чтобы отвадить чернь. После войны солдаты возвращались в Нью-Хейвен одичавшими. Большинство из них были холостыми, многие получили увечья в боях. К тому же прошла волна иммиграции. Ирландцы, итальянцы, освобожденные рабы – все искали работу в промышленности. Йелю все это было не нужно.

Алекс рассмеялась.

– Что тебя насмешило? – спросил он.

Она оглянулась на свое общежитие.

– Мерси – китаянка. Рядом с нами живет нигерийка. Плюс я, полукровка. Все мы так или иначе сюда пробрались. Со временем.

– Это была долгая изнурительная осада.

Слово «полукровка» показалось Дарлингтону опасной наживкой. Черные волосы, черные глаза, кожа с оливковым отливом – она могла быть гречанкой. Мексиканкой. Белой.

– Мать – еврейка, никаких упоминаний об отце. Но я полагаю, что он у тебя был?

– Никогда его не знала.

Здесь скрывалась какая-то история, но он не собирался давить.

– Есть темы, думать о которых никому из нас не хочется.

Они дошли до Ворот Фелпса – большого гулкого сводчатого прохода, ведущего на Колледж-стрит, прочь от относительной безопасности Старого кампуса. Ему не хотелось отвлекаться. Им предстояло преодолеть слишком большое – буквально и образно – расстояние.

– Это Нью-Хейвен Грин, – сказал он, когда они зашагали по одной из каменных дорожек. – Когда была основана колония, здесь построили молитвенный дом. Город должен был стать новым Эдемом, заложенным между двух рек, как между Тигром и Ефратом.

Алекс нахмурилась.

– Зачем столько церквей?

На лужайке их было три: две в федеральном стиле, почти одинаковые, а третья – жемчужина неоготики.

– Почти в каждом квартале этого города есть церковь. Или раньше была. Сейчас некоторые из них закрываются. Люди их попросту не посещают.

– А ты? – спросила она.

– А ты?

– Нет.

– Да, посещаю, – сказал он. – Это семейная традиция.

Он заметил в ее взгляде тень осуждения, но объясняться было излишне. По воскресеньям церковь, по понедельникам работа – так было принято у Арлингтонов. Когда Дарлингтону исполнилось тринадцать и он заявил, что готов рискнуть гневом Господним ради пары лишних часов сна, дед схватил его за ухо и силком вытащил из постели, несмотря на свои восемьдесят лет.

«Мне все равно, во что ты веришь, – сказал он. – Работяги верят в Бога и ожидают от нас того же, так что ты либо оденешься и дотащишь свою задницу до церкви, либо я выпорю ее так, что живого места не останется».

Дарлингтон пошел в церковь. И продолжал ходить туда после смерти деда.

– Этот парк – место первой в городе церкви и первого кладбища. Это источник колоссальной силы.

– Ага… Охренеть.

Он заметил, что ее плечи расслабились и опустились. Изменилась и ее походка. Уже не казалось, что она собирается с силами перед ударом.

– Что ты видишь? – стараясь не выдавать чрезмерного любопытства, спросил Дарлингтон.

Она не ответила.

– Я знаю, что ты умеешь. Это не секрет.

Взгляд Алекс оставался далеким, почти безучастным:

– Тут пусто, вот и все. Вообще-то на кладбищах я никогда не вижу ничего такого.

Ничего такого. Дарлингтон огляделся по сторонам, но увидел только то, что увидел бы любой: студентов и людей, работающих в суде и магазинах на Чепэл-стрит, вышедших на солнышко в обеденный перерыв.

Он знал, что дорожки, которые пересекали парк, казалось бы, как попало, были распланированы группой франкмасонов в попытке ублажить и удержать мертвецов, когда кладбище перенесли за несколько кварталов отсюда. Он знал, что их разметку – или пентаграмму, мнения разнились, – видно с высоты. Он знал, где ураган «Сэнди» повалил дуб Линкольна, и что в корнях дерева обнаружили скелет – одно из многих тел, которые так и не перенесли на кладбище на Гров-стрит. Благодаря этим своим знаниям он видел Нью-Хейвен по-другому, и они достались ему не случайно: он обожал этот город. Но никакая любовь не позволяла ему видеть Серых. Увидеть их можно было, только приняв «Оросчерио» – очередное чудо-средство из Золотого блюда. Дарлингтон вздрогнул. Каждый раз, выпивая эликсир, он рисковал: его тело могло попросту сказать «хватит», у него могли отказать почки.

– В том, что ты их здесь не видишь, нет ничего удивительного, – сказал он. – Кое-что может привлечь их на кладбища и в места захоронения, но, как правило, они держатся от них подальше.

Ему наконец удалось привлечь ее внимание. Если до этого в ее глазах читались только сдержанность и настороженность, то теперь в них впервые вспыхнул искренний интерес.

– Почему?

– Серые любят жизнь и все, что напоминает им о том, каково быть живыми. Соль, сахар, пот. Драки и секс, слезы, кровь и сильные эмоции.