Читать книгу "Имитатор. Книга третья. Оправдание невиновных - Олег Рой"

Кащеев, конечно, ее и на порог не пустит, и разговаривать наотрез откажется, потребует какой-нибудь «ордер» предъявить, даже нагрубить может. Но, с другой стороны, ну и нагрубит, ну и не пустит, ну и откажется… но почему бы не попытаться? Как говорят, наглость — второе счастье. С крыльца спустит? Ну так оно низенькое, не страшно.

Поразила ли Кащеева ее наглость или была тому иная причина, но с крыльца он Арину спускать не стал. Особого радушия не проявил, но кивнул и плечом повел:

— Проходите.

И это вместо ожидаемого «пошла прочь» или, в лучшем случае, «приходи с ордером»! А он, вишь ты, «проходите».

Дом был и впрямь, как выразилась соседка, справный. Терем не терем, но — все ладно, добротно, нигде ничего не хлябает, все пригнано. И — очень чисто. Вымыто, выскоблено, практически вылизано. Чьими руками, подумала Арина, эта чистота поддерживается? Не сам же хозяин полы и окна надраивает. Соня, конечно. Как успевает — с маленькой Викой на руках?

Арина присела было, чтобы расшнуровать ботинки, но Кащеев, глядя сверху, двинул бровью — и она остановилась. Еще одно движение брови явно повторяло предыдущее приглашение: проходите. Идти по вымытым до блеска полам в уличных ботинках Арине было неловко, но хозяину же лучше знать?

Справа от просторной прихожей (назвать ее сенями язык не поворачивался) отходил коридорчик, ведущий, видимо, в кухню, слева темнели две закрытые двери. В левом дальнем углу сияла светлым деревом лестница на второй, мансардный этаж. Прямо, между лестницей и коридорчиком, дверь была двустворчатая.

Комната за ней вдруг напомнила Арине кукольный домик, которым очень гордилась одноклассница Татка. К ней и в гости ходили — посмотреть на домик. Мебель и прочие детали интерьера воспроизводили «взрослые» с фантастической, невероятной точностью. Ювелирная работа! Реальные диваны и стулья казались потом грубыми, неправильными. Играть с этим совершенством было, разумеется, невозможно — только смотреть и восхищаться. Диваны, стулья, кресла, столы и банкетки располагались в том же ювелирном порядке, даже занавески на маленьких окнах висели строго симметрично.

Кащеевская гостиная производила точно такое же впечатление: каждый предмет располагался на своем месте с точностью не то что до миллиметра — до волоска. Хотя никаких волосков или, боже упаси, пылинок, тут, разумеется, не было.

Должно быть, именно из-за этого ощущения ювелирной идеальности обстановки, хозяин казался крупнее, чем тогда, в студии. Он словно заполнял собой все пространство. Арина, пристроившись на краешек дивана — странного, с резными деревянными подлокотниками и высокой жесткой спинкой — чувствовала себя маленькой, незначительной и… отвратительно лишней. Ботинки, которые хозяин не разрешил снимать, были чистыми, но в нарезке подошв остался снег, который теперь растаял, образовав на чистом полу две лужицы. Маленькие и даже не сказать чтобы грязные — но настолько неуместные посреди окружающей идеальности, что Арине стало стыдно. Она старалась не смотреть на Кащеева, но все равно чувствовала его взгляд — холодный, почти безразличный, удивительно тяжелый. Господи, что я тут делаю?! Как муха в чае: и самой неуютно, и окружающим противно. И ведь я его еще расспросить о чем-то намеревалась — о чем, господи боже мой?! Ни единой мысли в голове!

Но молчать было настолько глупо, что становилось уже невыносимо, и она задала какой-то вопрос из тех, что звучали в студии:

— Серафим Федорович, вы удовлетворены результатами суда?

— Нет, — короткое слово упало с той же холодной тяжестью.

Как ртутная капля, подумала Арина. Вот что напоминает его взгляд — ртуть. Только без блеска.

— Вы по-прежнему вините в произошедшем Соню?

— Я ее простил.

Ни малейшей искры не сверкнуло в холодном тяжелом взгляде. Ведь речь о смерти сына! Сожаление? Гнев? В студии Кащеев очень убедительно гневался. А сейчас — ничего. Только смотрит. Как удав на кролика. Или не удав? Доисторический ящер, уже миллион лет как мертвый.

Единственной живой — и вполне человеческой — деталью его поведения была привычка грызть зубочистки. Прозрачная пластиковая баночка на ослепительно белой скатерти казалась стеклянной. Впрочем, может, она и была стеклянной. Кащеев не глядя извлекал из баночки очередную «щепочку», сжимал крупными, чуть желтоватыми зубами и замирал. Но через минуту зубочистка — уже изжеванная — отправлялась в плоскую хрустальную вазу и цикл начинался заново. Несколько зубочисток упали на пол, Кащеев не только не стал их поднимать, даже не взглянул. Арина наблюдала за странным действом как завороженная. Хоть и пыталась задавать еще какие-то вопросы, но все больше и больше чувствовала себя одной из перемолотых крупными зубами зубочисток.

Нет, довольно!

Она нагнулась, словно для того чтобы перевязать шнурок — тяжелый взгляд уперся в ее макушку, и Арине вдруг показалось, что она сейчас упадет с жесткого угловатого дивана. Ударится коленями — и так и останется коленопреклоненной, такая же беспомощная, как валяющаяся возле правого ботинка раздавленная зубочистка.

Стараясь не встречаться с хозяином глазами, она выпрямилось:

— Мне пора. Спасибо, что уделили время.

Он поднялся со стула — и только сейчас в глазах как будто что-то мелькнуло: раздражение? Удивление? Недовольство?

Арина спустилась с крыльца — три низких ступеньки — дошла по тщательно вычищенной дорожке до калитки, вышла на улицу.

Как будто все это ей снилось. Как будто она все еще сидела в идеально чистой, похожей на экспозицию мебельного магазина комнате. Она сидела, а он на нее смотрел. Просто смотрел. И ничего не было, кроме этого взгляда. И самой Арины тоже не было. Осталась пустая оболочка. Как мертвая бабочка на булавке. Марионетка на ниточке. Кукла.

В себя ее привела раскатистая трель будильника.

Но — как? Что?!

Она вовсе не сидела в кащеевском доме. Она стояла на улице метрах в двадцати от него.

И не будильник заливался так раскатисто — телефон!

С экранчика улыбалась и показывала язык племянница Майка.

— Арин, можешь сейчас приехать? — голос ее звенел. — Приезжай, пожалуйста!

— Что случилось? Ты где?

— Я в школе. Они говорят, что я воровка.

* * *

Майкина школа, сорок лет назад выстроенная стандартной буквой «н» — три гигантских белых «кирпича» с блестящими полосами бессмысленных в нашем климате просторных окон — со временем обросла многочисленными пристройками и выступами, превративших скучно минималистическую конструкцию в подобие собранного из лего лунохода в кратере меж окружавших его пяти-, девяти- и двенадцатиэтажек. Поутру сбегавшиеся от них многочисленные дорожки и тропинки, заполненные ребятней, выглядели, должно быть, веселыми разноцветными бусами. Но сейчас тут было пусто, даже охранник от входа куда-то отлучился.

Только посреди пустынного гулкого холла ссорились двое детишек. Или, может, не ссорились, подумала Арина, кто их знает, как у них нынче принято разговаривать. Майка — не показатель. Но парочка была примерно племяшкиного возраста, первый класс, максимум второй. Девочка в яркой пестрой куртке, узких джинсиках, ослепительно белых высоких кроссовках (к правой прислонился клетчатый по-шотландски ранец) была очень хорошенькая, прямо фея. Очень хорошенькая и очень сердитая. Голубые глазищи в обрамлении пушистых ресниц сверкали, нежные щечки заливал румянец, капризно изогнутый рот кривился в презрительной гримаске: