Читать книгу "Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум"

— Верно, — сказал папа, устанавливая фигуры на место. — Это очень сложная игра, очень. Но и очень красивая. И она тебя научит думать, а это…

Я пытаюсь вслушаться в его слова, правда пытаюсь, но почему-то не получается. А с утра, когда мы сговаривались с папой, что к четырем часам он будет дома и мы поиграем, я так радовался. Единственное хорошее во всех этих переменах — папа больше времени проводит с нами. Я-то рассчитывал поиграть в карты, во что-то, что у меня получается. Но последнее время папа хочет играть только в шахматы. А они слишком сложные.

— И почему, — перебиваю я папу на полуслове, — если король — самая главная фигура, он ходит только на одну клеточку? Что это за король, если он ходит почти как пешка?

Папа взял в руки ферзя.

— Хочешь, дам тебе фору? — Он отставил ферзя в сторону. — Буду играть без ферзя.

Была бы Мариэтта дома, вдвоем мы бы уговорили папу поиграть в карты, в марьяж — лучшую на свете игру.

Я тоже обернулся к маме, надеясь на ее поддержку, но мама сказала:

— Миша, знаешь ли ты, как играл футболист Ондржей Пуч…

— Антонин, — поправил я, тряся головой и закатывая глаза.

Папа встал и отошел к раковине. Наверное, попытается еще раз заварить чай тем пакетиком, который использует уже второй день.

— Знаешь ли ты, как играл футболист Антонин Пуч, когда только начинал?

— Как?

— Из рук вон скверно.

Папа засмеялся.

— Очень смешно, — проворчал я. — И что?

Вечно они вот так, вдвоем, берут меня в клещи.

— Миша, — сказал папа, возвращаясь к столу. — Когда я начинал изучать право, мне казалось, я тону. Не мог ни в чем разобраться. Готов был сдаться, и тут…

В дверь дважды резко постучали. Папа умолк.

Мама замерла с иголкой в руках. Я переводил взгляд с нее на папу и обратно и ничего не мог понять по их лицам.

— Открыть дверь? — предложил я.

Снова постучали дважды, громче.

Папа поставил кружку на стол. Подошел к двери и открыл. Два немецких офицера, не спрашивая разрешения, вошли в комнату.

— Карл Грюнбаум? — спросил старший.

Оба огромные. Папа им едва до подбородка. В одинаковых темно-серых мундирах, начищенные черные сапоги чуть не до колен. У каждого на груди черный железный крест и на кончиках воротника — по две разные нашивки. И на одной из нашивок у каждого — то ли две буквы S, но острые, как зигзаги, то ли две молнии.

Значит, эсэсовцы. Что они тут делают? И как их прогнать? На миг горло сжимается, я даже перестаю дышать. Стараюсь сглотнуть, осторожно, чтобы они не заметили.

— Да, это я, — отвечает папа, слегка наклонив голову.

Я чувствую, как тоже пытаюсь кивнуть, но голова не двигается. Сглотнуть тоже не получается, надо сначала откашляться. Но я решил лучше перетерпеть, задержать дыхание.

У задавшего вопрос на воротнике нашивка с тремя квадратиками по диагонали, почти как на игральной кости. У другого, молодого и еще более рослого, только один квадрат посередине. На фуражках у них, кажется, орел, а под ним — это я хорошо разглядел — череп.

Не поворачивая головы, младший офицер внимательно осматривает всю комнату. На мне его взгляд не останавливается. Будто я мебель, а не человек.

Я решил расставить аккуратно мои пешки, хотя они и так стояли в ряд. Попытался выдохнуть через нос, и на этот раз получилось. Заодно расхотелось кашлять.

— Пойдете с нами, — сказал первый офицер.

Я думал, папа что-то скажет, задаст вопрос, как-то отговорится. Он же самый умный на свете, а эти нацисты, хоть и здоровенные, с виду довольно-таки тупые. Почему он не предложит им сесть? Мы с мамой можем пойти прогуляться, а он пусть хорошенько с ними поговорит.

Но папа ничего не сказал, молча подошел к шкафу, снял с вешалки свой пиджак. Надел, поправил простой белый воротничок и завязал галстук. Все это время он смотрел на маму, но оба они молчали. Завязав галстук, папа несколько секунд постоял. Он просто стоял посреди комнаты, и больше ничего. Чуть ли не улыбался. Эсэсовцы с каждой секундой как будто росли во все стороны. И да, точно, это черепа у них на фуражках.

Я обернулся к маме. Иголка и нитка застыли в воздухе, мамины руки не двигались. Я хотел было сказать, что согласен играть с папой в шахматы не десять минут, а сколько он захочет, но тут папа сам сказал:

— Я готов.

Все трое развернулись и вышли. Папа — самым последним, он закрыл за собой дверь. Я слушал, как они спускаются по ступенькам. Почему я не слышал их раньше, когда они поднимались?

Шаги стихли.

— Что ж, — после долгого молчания заговорила мама. — С носками я разберусь потом. Хочешь… хочешь, сыграем в шашки?

— Куда пошел папа? — спросил я.

— Точно не знаю, — ответила мама. — Но, конечно… — Она отошла к раковине и налила себе воды. Попила и еще постояла там, спиной ко мне. — Конечно… — повторила она, возвращаясь ко мне, — он расскажет нам, когда вернется.

— Он попал в беду?

Мама провела пальцами по моим волосам, перебирая их, словно расчесывая. Она знает, что я этого не люблю.

— Что с ним будет?

— С чего ты взял, что он попал в беду? — спросила мама и отошла к шкафу, дверцу которого папа так и оставил открытой. Мама что-то задержалась там — странно, ведь она прекрасно знает, где лежат шашки, да и вещей у нас теперь немного. Наконец она вернулась с коробкой в руке.

— Ну? — улыбнулась она. — Какие ты выбираешь?

Я хотел черные, но тут заметил папиного ферзя, брошенного на краю стола. Королева, самая сильная фигура в шахматах, оказалась вдруг такой беспомощной. И рядом с ней — никого, только кружка прозрачного чая.

27 ноября 1941 года

Я постучал в третий раз. Ничего удивительного, что никто не ответил. Даже на лестнице вопли и плач оглушали. Тогда я попробовал нажать ручку двери — и она поддалась. Я толкнул дверь, и шум обрушился на меня. Сунул голову внутрь — мама сидит и держит на коленях двух младенцев в подгузниках. Один ревет, другой, похоже, вот-вот к нему присоединится.

— Привет, — сказал я.

— Миша? — Мама растерялась. — Разве дверь не заперта? Входи же скорей.

— Я не опоздал к обеду?

— Нет-нет, — сказала она, посадила одного из малышей на пол. Встала и быстро меня обняла, потом заперла дверь. — Нам понадобится твоя помощь.

Платье у мамы все измазано… я даже не знаю чем. Белые кляксы, иногда желтые или оранжевые. И волосы торчат во все стороны. Раньше она в любой момент выглядела так, словно собралась в оперу. А теперь работает в яслях и носит изо дня в день одно и то же старое платье. Но нам нужны деньги, нам их не хватало еще до того, как папа исчез.