Читать книгу "Маленький плохой заяц, или Взаимосвязь религии и окружающей среды - Константин Михайлов"

Эму любят крыс

Основой общественной и религиозной организации австралийцев всегда была семья, столь же крепко привязанная к реальному пространству и времени, как и все остальное. Географический мир австралийца был предельно конкретен: с любым значимым объектом была связана история «мира сновидений», любой съедобный и несъедобный плод был известен. В этом точно определенном мире зачастую не нужны были абстракции. Скажем, в австралийском языке вальбири нет слова «птица» – только отдельные слова для обозначения разных видов, ведь абориген не спутает одну птицу с другой[44].

Так же конкретен и мир семьи. Система родственных связей аборигена гораздо шире нашей. Во-первых, благодаря высокой рождаемости и распространенному на всем континенте многоженству у него может быть (по крайней мере могло быть в прошлом) множество братьев и сестер. Во-вторых, австралийцы больше современных жителей Европы ценили непрямое родство и хорошо в нем ориентировались. Для большинства из нас предел возможностей – отличить золовку от ятровки, хотя и на это многие уже не способны (если вы, как и я, из их числа, подскажу, что золовка – это сестра мужа, а ятровка – жена брата мужа). Многие старые русские термины родства исчезли безвозвратно.

У австралийских же аборигенов родству придавалось высочайшее значение, и очень важно было не спутать, в каком отношении ты находишься к другому члену твоего сообщества. При этом сообщество делилось на семьи, состоящие из секций, в свою очередь разделенных на экзогамные половины. Членам одной семьи, секции и экзогамной половины ни в коем случае нельзя было вступать в брак между собой; партнера следовало искать в другой экзогамной половине, причем только в конкретной ее секции.

Скажем, южноавстралийское племя урабунна (российские этнографы очень любят его и рассматривают в своих работах еще с 1908 года[45]) делится на две половины – маттури и киравара. Каждая из этих половин состоит из четырех тотемических подгрупп. Маттури подразделяются на (говоря русскими словами) динго, эму, чирков и сверчков; киравара – на змей, крыс, водяных кур и ворон. К примеру, эму может жениться только на крысе, все остальные браки для него запретны. Племя лардир на североавстралийском острове Морнингтон делится на восемь групп, а у каждый группы несколько тотемов. Среди них уже не только животные, но и молнии, скалы, падающие звезды. Скала может жениться только на черной тигровой акуле или морской черепахе, а дети их будут либо молнией, либо черной собакой динго, либо беспокойным морем (есть и такая тотемная группа)[46].

Даже эта система родственных связей может показаться европейцу мудреной, но это еще не все. Помимо экзогамных половин и тотемных групп должны учитываться и поколения (нельзя жениться на ком-то из поколения твоих родителей или детей) и степени родства, некоторые являются препятствием для брака, даже если тотемная группа подошла[47].

На этом фоне семейные сложности Монтекки и Капулетти и даже персонажей скороговорки о том, как Як-Цидрак-Цидрони женился на Цыпе-Дрыпе-Лимпомпони, выглядят несерьезными. Но австралиец постоянно держит в уме и запутанные семейные связи, и генеалогию всех окружающих по крайней мере нескольких поколений, иначе невозможно было бы определить степени родства.

Впрочем, во «времени сновидений» предки, тотемы, герои мифов постоянно рядом с человеком. Они воплощаются в ландшафт. Определение тотема ребенка нередко было сопряжено с реальным путешествием и поиском связанных с предками мест, точно так же как экзогамные половины часто действительно были половинами, то есть буквально разбивали лагерь надвое, четко определяя расположение групп. Категории родства в некотором смысле оказывались одновременно и географическими координатами. Ну а если не хватало объектов окружающей среды, для сохранения сведений о родстве или духе-покровителе можно было использовать религиозные реликвии – чуринги или тьюринги, небольшие предметы, вместилища духов. Иногда аборигены носили с собой вещи и даже кости покойных.

В культуре, не имеющей письменности, хранилищем памяти становится все: мелодия, человеческое тело, дощечка с нарисованным тотемом или деталь рельефа. Обмениваясь такой частицей памяти с другим человеком, одалживая ему свою вещь или обучая чужака песням своего племени, рассказывающим о «времени сновидений», можно установить глубинное взаимопонимание, недостижимое при обычной торговле и даже дружеской беседе[48].

Разумеется, не стоит идеализировать австралийских аборигенов. Говоря о народах, ведущих образ жизни, близкий к природе, часто рисуют условные и фантастические образы. Австралийцы не были чужды насилию и нередко не могли договориться не только с колонизаторами, но и с соседними племенами. Тесные узы соединяли их с окружающей средой, но это не значит, что они обладали каким-то особым экологическим сознанием или были буколическими детьми природы. Аборигены выживали, как могли. Это значит, что они, например, и не помышляли о вегетарианстве или гуманном обращении с животными – все, что годилось в пищу, съедалось. Но суровые условия учили их разумному подходу к природе и окружающим. В пустынях, где добыть еду было непросто, они кооперировались и не тратили силы на конфликты друг с другом. В более благополучных местах, где еды было вдосталь, случались и нападения племен друг на друга, и споры. Бывали и убийства[49]. Об этом не раз упоминает в своих воспоминаниях тот же Уильям Бакли. Доколониальная Австралия не была раем и миром всеобщей гармонии. Она просто жила по своим неизменным законам, вечно погруженная во «время сновидений». Все изменилось с приходом европейцев.