Читать книгу "Нью-Йорк - Москва - Любовь - Анна Берсенева"

– Там когда-то церковь была, – сказала Ксения. – Рождества Богородицы. Конечно, и кладбище при ней было. Оттого и черепа в подвале.

– Да-а? – разочарованно протянула Эстер. – А я думала, роковые страсти какие-нибудь. Например, у какого-нибудь князя, когда-нибудь при Иване Грозном, была любимая жена, а к ней тайком любовники ходили, вот он и приказал их всех убить, и ее убить, и ее конфидентку тайную – горничную, что ли – убить, и всех в подвале замуровать.

Ксения засмеялась. Смех ее прозвучал в темноте нежным серебром.

– Фантазерка, – сказала она. – Тебе повсюду роковые страсти мерещатся.

– Ну и что? – дернула плечиком Эстер. – Без роковых страстей скучно. Даже с желтыми черепами.

– У тебя свечи есть? – спросила Ксения. – Или я вместе с головой принесу. А то света, возможно, до утра уже и не будет, а сахару непременно сегодня надо наколоть. Бабушка пообещала, что завтра утром три четверти Анне Григорьевне вернет.

Анна Григорьевна была старушка вроде Евдокии Кирилловны, только приходилась супругой не покойному священнику Троице-Сергиевой лавры, как Иорданская, а одному из многочисленных князей Голицыных, тоже, разумеется, покойному. Откуда у нее взялась целая сахарная голова, неизвестно, роскошь это была для человека ее происхождения непомерная. Но вот откуда-то взялась же – возможно, обнаружилась где-нибудь в тайнике, припрятанная с дореволюционных пор. Впрочем, едва ли: уж с революции восемь лет прошло, как было сохраниться сахарной голове! Тем не менее драгоценность была передана Евдокии Кирилловне с тем, чтобы быть расколотой и наколотой на мелкие кусочки: у самой княжны Голицыной не осталось уже силы в руках для такой работы.

– Не надо свечей, – неожиданно произнес Игнат. – Я и без света наколю.

Ксения сбегала к себе и через минуту вернулась с сахарной головой, завернутой в синюю бумагу, и с тяжелой колотушкой. Щипчики, предназначенные для того, чтобы брать сахар из сахарницы, у Евдокии Кирилловны сохранились, но большие щипцы для колотья сахарных голов давно были проданы как предмет, в повседневной жизни совершенно бесполезный.

– Только потихоньку колите, Игнат, – сказала Ксения, – а то осколки по комнате разлетятся, и мы их в темноте не соберем.

Игнат разостлал бумагу на столе, придвинутом вплотную к окну, и ударил колотушкой по сахарной голове. Он встал при этом так, чтобы помешать осколкам сахара разлетаться по комнате. Плечи у него были так широки, что закрывали не только стол, но и оконный проем. Удар показался Эстер не сильным, но сахарная голова сразу раскололась пополам. Следующим ударом Игнат расколол ее еще на четыре части, на восемь, и еще… В темноте было видно, как от колющегося сахара летят мелкие голубые искры. В этом было что-то завораживающее.

– Душа сахара, правда, Ксенечка? – сказала Эстер.

– Правда.

На «Синюю Птицу» их с Ксенькой приглашала в Художественный театр подружка Эстер, Алиса Коонен. Она еще только училась в театральной школе, но уже играла в этом спектакле.

«Надо будет к Алисе забежать! – вспомнила Эстер. – Завтра же и забегу. И в Вахтанговскую студию, и в «Семперанте»…»

При мысли о том, как много прекрасного ожидает ее уже завтра, и послезавтра, и много-много дней впереди, она зажмурилась от счастья и рассмеялась.

– Ну, расскажи же, как ты в Иркутске жила, – сказала Ксения, снова улыбнувшись в темноте; конечно, подружкиному смеху. – У тебя наверняка был роман.

За полдня Эстер привыкла к присутствию Игната, поэтому принялась рассказывать о своем романе так, как если бы в комнате не было посторонних.

– Конечно, я пошла только из любопытства. Ну, и от скуки тоже. Тощища в этом городишке смертельная, к тому же холод и мрак, а в клубе все-таки лампы керосиновые. И, конечно, мне сразу предложили роль. Ты слушаешь, Ксень? – уточнила Эстер.

Ксения сидела в углу так тихо, что можно было усомниться даже в ее присутствии, а не только в том, что она слушает подружкин рассказ. Голубые искры уже не летели от сахарной головы: Игнат раскалывал ее теперь на совсем маленькие кусочки, и делал это своими огромными руками, казалось, совсем без усилия.

– Ну конечно, слушаю, – ответила Ксения. – И кого же ты играла?

– Ты будешь смеяться – Катерину в «Грозе»!

– Отчего же мне смеяться?

– Я – безропотная жертва семейной тирании! Да вдобавок самоубийца от любви. Уже смешно! Но я, надо сказать, так прониклась своей ролью, что сама едва в Бориса не влюбилась. То есть в актера, который его играл. Впрочем, он тоже был Борис. Ну а он в меня влюбился по уши.

– Попробовал бы он в тебя не влюбиться, – улыбнулась Ксения. – Всякий мужчина потом всю жизнь сожалел бы, если бы упустил свое счастье.

– И вовсе я не собиралась составлять его счастье, – хмыкнула Эстер.

– Я не о том, чтобы ты его счастье составляла. Просто влюбиться в тебя – уже счастье.

– А если без взаимности?

– Хотя бы и без взаимности. Я думаю, любовь к тебе способна осветить всю жизнь и дать пищу для лучших воспоминаний в старости.

Услышав это, Эстер расхохоталась.

– Ох, Ксенька, до чего же ты смешная! Сразу видно, никогда не влюблялась. Да когда она еще будет, старость! И зачем об этом думать?

Эстер вспомнила, как целовалась с Борисом после премьеры, как с его головы упала в снег шапка, и он шептал в коротких паузах между поцелуями: «Как хорошо, до чего же хорошо!» – а потом на коленях умолял ее пойти с ним на какую-то квартиру, где им никто не помешает, а она только смеялась и бросала в него снежками.

А Ксенька – о какой-то старости!

– А на прощание он мне подарил колечко. И, представь, не из какого-нибудь пошлого золота, а сам выковал из чугуна. У его отца кузня, он там подмастерьем. Очень футуристское колечко получилось, я тебе потом покажу. И Крученыху покажу, ему понравится.

Эстер представила, как будет дразнить чугунным колечком поэта Алексея Крученых, с которым у нее незадолго до отъезда в Сибирь намечался, да так и не состоялся роман, и ей стало совсем весело. Хотя казалось, веселее, чем во весь этот день и вечер, уже и быть не может.

– Звездочка, нам ведь пора! – вдруг спохватилась Ксения. – Игнату завтра чуть свет на работу, и дойти ему еще надо до Преображенской площади.

– Так далеко? – удивилась Эстер.

– Там строительство большое, вот и берут рабочих из деревень. Он и жить там будет, в бараке.

– Жалко, что ты уходишь, – вздохнула Эстер. – Совсем и не поздно, мы бы с тобой еще поболтали.

– Оставайтесь, Ксения Леонидовна, – сказал Игнат. – Мне Евдокия Кирилловна постелила. Я пойду.

И, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты. Эстер показалось, что Ксенька словно бы качнулась ему вслед – совсем легко, как свечное пламя тянется вслед сквозняку от внезапно открывшегося окна. Но, наверно, это в самом деле только показалось в темноте.