Читать книгу "Дом за порогом. Время призраков - Диана Уинн Джонс"

Томасу Таккетту с благодарностью за советы по настольным варгеймам

I

Мы слышали про Летучего Голландца? Нет? А про Вечного Жида? Ничего страшного. Я все про них расскажу, когда дойдет дело, – а еще про Хелен и Джориса, Адама и Констама и про Ванессу – сестру Адама, которую он хотел продать в рабство. Они все граничные скитальцы, как я. И еще я расскажу про Тех, кто сделал нас такими.

Всему свое время. Сперва я расскажу вам про машинку, в которую я все это наговариваю. Она тоже Их. У Них все есть. У нее впереди такая высокая узкая панель, а сверху ровненький квадрат, затянутый сеткой. Туда положено говорить. Как только начинаешь говорить, маленькая черная штучка сзади принимается скакать и елозить, будто деревенский дурачок на радостях, и откуда-то снизу вылезает бумага и наматывается на валик. Прыгающая штучка верещит и ерзает по бумаге и печатает в точности те же слова, какие ты говоришь, и с той же скоростью. И сама расставляет точки, запятые и все прочее. Что именно ты говоришь, машинку, похоже, не волнует. Когда я ее опробовал, то обзывал разными нехорошими словами, просто чтобы поглядеть, и она все записала и поставила после них восклицательные знаки.

Когда машинка запишет примерно фут разговоров, она отрезает бумагу и складывает в лоток впереди, чтобы ты мог перечитать и даже унести с собой, если захочешь. И при этом даже не перестает верещать. Если умолкнуть, она еще немного попрыгает вверх-вниз, будто в ожидании, когда ты еще что-то скажешь, потом замедлится и остановится с печальным и разочарованным видом. Поначалу меня это отвлекало. Пришлось привыкать. Мне не нравится, когда машинка останавливается. Тогда подкрадывается тишина. Ведь здесь, в этом Месте, остался только я. Все ушли, даже тот, чьего имени я не знаю.

Меня зовут Джейми Гамильтон, я когда-то был совершенно обычным мальчиком. Да и до сих пор в чем-то им и остался. На вид мне лет тринадцать. Но вы себе не представляете, какой я на самом деле старый. Когда все это со мной случилось, мне было двенадцать. А для граничного скитальца год – это целая вечность.

Первые двенадцать лет я жил самой заурядной жизнью, и мне это очень нравилось. Дом для меня – это большой город, и так будет всегда. Мы жили в очень большом, грязном, трущобном городе. Задняя дверь нашего дома выходила в уютный славный двор, и в хорошую погоду все выбирались туда поболтать, и все всех знали. А в передней части дома была наша бакалейная лавка, и все соседи ходили за покупками к нам. Мы были открыты каждый день и по воскресеньям тоже. Мама была женщина довольно резкая. Вечно скандалила с кем-нибудь во дворе, особенно если кто-то нам задолжал. И твердила, что соседи норовят брать все бесплатно просто потому, что живут в том же дворе, и так и говорила им прямо в лицо. Но когда дочку соседей переехал фургон с пивом, мама была с ними добрее всех на свете. Надеюсь, соседи тоже были добры с ней, когда все это случилось со мной.

А папа был большой и тихий, и добрым он был всегда. Он обычно разрешал брать все бесплатно. А когда мама возражала, говорил: «Но им же нужно, Маргарет». На этом спор обычно и заканчивался.

Папа мог положить конец любому спору, кроме тех, которые касались меня. Главные споры велись вокруг того, что я учился в школе последний год. Школа стоила денег. За мою школу приходилось платить несколько больше, чем мог позволить себе папа, потому что она была с претензиями. Она называлась «Чарт-Хаус», помещалась в унылом, как часовня, здании, и я помню ее как вчера. У нас были всякие традиции, тоже с претензиями на аристократизм, ну, например, мы называли учителей магистрами и пели школьный гимн, – потому-то мама ее и любила.

Мама мечтала, чтобы из меня вырос кто-то почище бакалейщика. Она была убеждена, что я смышленый, и хотела, чтобы в семье был врач. Спала и видела, как я стану знаменитым хирургом, консультантом королевской семьи, поэтому, понятно, хотела, чтобы я остался в школе. Отец отказывался наотрез. Говорил, что у него нет денег. Он хотел, чтобы я оставался дома и помогал в лавке. Они спорили об этом весь последний год, который я прожил дома.

А я – я сам не знаю, на чьей был стороне. В школе мне было смертельно скучно. День-деньской сидишь и зубришь списки: словарные слова, таблицы, исторические даты, географические названия… Я и сейчас готов на все, лишь бы не зубрить никаких списков. В школе мне нравилось только одно: соперничество с по-настоящему аристократической школой дальше по улице. Она называлась «Академия королевы Елизаветы», и тамошние ученики носили начищенные котелки и учились музыке и все такое. Они презирали нас – и по праву – за то, что мы притворялись, будто мы лучше, чем есть, а мы не меньше презирали их за музыку и дурацкие котелки. По дороге домой у нас случались просто роскошные драки. Но все остальное в школе навевало на меня смертельную скуку.

С другой стороны, и в лавке мне было так же скучно. Я с удовольствием оставлял лавку на своего брата Роба. Он был младше. И думал, будто отсчитывать сдачу и рассыпать сахар по синим бумажным пакетам – лучшая забава на свете. Моей сестренке Эльзи в лавке тоже нравилось, но она больше любила играть со мной в футбол.

Вот футбол я любил по-настоящему. Мы играли в проулке между нашим двором и следующим, – наши ребята против ребят из того двора. Обычно все кончалось тем, что мы с Эльзи играли двое на двое против братьев Макриди. Мы с ней не упускали случая поиграть. Нам пришлось придумать особые правила, потому что места было мало, и другие особые правила для дней большой стирки, потому что от чанов из сарайчиков для стирки по обе стороны проулка валил густой пар. Будто в тумане играешь. Из-за меня мяч вечно попадал в чье-то белье. Это было второй причиной для споров, которые папе не удавалось уладить. Мама вечно скандалила из-за того, куда я на этот раз угодил мячом, или ругалась с миссис Макриди, потому что я подавал плохой пример ее мальчикам. Ангелочком я никогда не был. Не футбол, так еще что-нибудь, лишь бы позабавиться. Мама постоянно вступалась за меня, но это было безнадежное дело.

Еще я полюбил разведывать город. По дороге в школу или домой, чтобы мама не узнала. Так я и наткнулся на Тех, так что вам осталось потерпеть совсем чуть-чуть.

В тот год я каждую неделю намечал себе новый участок города и бродил там, пока не выучивал его. Потом двигался дальше. Я говорил вам, что для меня Дом – это большой город. Почти везде было примерно как у нас во дворе, людно, шумно и мрачновато. А вот рынок я очень любил. Все орут как умалишенные, апельсинов горы – таскай не хочу, – и над всеми прилавками большие газовые фонари. Один раз я видел, как навес загорелся. А еще я любил канал и железную дорогу. Мне всегда казалось, будто они то и дело виляют, чтобы перебежать дорогу друг дружке. Каждую сотню ярдов то поезда лязгали над водой, то баржи на буксирах проплывали под железными мостами, кроме одного места, где для разнообразия канал проходил над рельсами на череде высоких, как ходули, арок, а под арками теснились домишки. Рядом были богатые кварталы с хорошими лавками. Я полюбил богатые кварталы зимой, когда темно, мокрая дорога вся покрыта дрожащими огоньками и туда-сюда катаются кареты с богатеями. А были еще тихие уголки. На них натыкаешься неожиданно: стоит свернуть – и попадаешь в тихий уголок, о котором вроде бы все позабыли.