Читать книгу "Срединная Англия - Джонатан Коу"

Апрель 2010-го

Похороны завершились. Поминки начали выдыхаться. Бенджамин решил, что пора уходить.

— Пап? — проговорил он. — Поеду-ка я.

— Хорошо, — отозвался Колин. — Я с тобой.

Они направились к двери и ухитрились сбежать безо всяких прощаний. На деревенской улице было безлюдно, тихо на позднем солнце.

— Нельзя вот так уходить, — сказал Бенджамин, обернувшись и с сомнением глянув на паб.

— Почему? Я поговорил со всеми, с кем хотел. Давай, веди к машине.

Бенджамин позволил отцу взять себя за предплечье. Так отец крепче держался на ногах. С невыразимой медлительностью они зашаркали по улице к стоянке при пабе.

— Не хочу домой, — сказал Колин. — Не могу все это без нее. Вези меня к себе.

— Конечно, — проговорил Бенджамин, хотя сердце у него ёкнуло. Грёза, какую он себе обещал, — одиночество, созерцание, стакан холодного сидра за старым кованым столом, бормотание реки, бурлившей своим вечным путем, — исчезла, вихрем умчала в вечернее небо. Да и пусть. Сегодня у него долг перед отцом. — На ночь останешься?

— Да, останусь, — ответил Колин, но «спасибо» не сказал. Последнее время благодарил он редко.

* * *

Машин было много, и к Бенджамину домой они добирались почти полтора часа. Ехали через самую сердцевину Средней Англии, более-менее вдоль реки Северн, мимо городков Бриджнорт, Эвли, Куотт, Мач-Уэнлок и Крессидж, спокойная незапоминающаяся поездка, где знаки препинания — лишь автозаправки, пабы и садоводческие магазины, а коричневые указатели на достопримечательности манят скучающих путников к более удаленным искушениям — к заповедникам дикой природы, домам Национального треста[2] и дендрариям. Въезд в любой населенный пункт отмечался не только табличкой с названием, но и мерцающим напоминанием скорости, с которой Бенджамин ехал, и советом ее сбавить.

— Кошмар какой-то — эти ловушки для лихачей, согласен? — сказал Колин. — Мерзавцам только дай снять с тебя денег, на каждом шагу.

— По-моему, эти штуки все же предотвращают аварии, — сказал Бенджамин.

Отец скептически хмыкнул.

Бенджамин включил приемник, настроенный, как обычно, на «Радио Три». Повезло: медленная часть фортепианного трио Форе[3]. Меланхолический, непритязательный силуэт мелодии не только показался уместным аккомпанементом воспоминаниям о матери, какими полнились сегодня его мысли (и, предположительно, мысли Колина), но и словно бы повторял в звуке мягкие изгибы дороги и даже приглушенную зелень пейзажа, в котором музыка вела их. То, что она была узнаваемо французской, не имело значения: ощущалась общность, единый дух. Бенджамину в такой музыке было совершенно как дома.

— Уверни этот тарарам, а? — сказал Колин. — Новости, что ли, нельзя послушать?

Бенджамин дождался, пока доиграют последние тридцать или сорок секунд той части, после чего переключился на «Радио Четыре». Шла программа «После полудня», и Бенджамин с отцом мгновенно погрузились в привычный мир гладиаторских боев интервьюера и политика. Через неделю всеобщие выборы. Колин будет голосовать за консерваторов, как на всех британских выборах с 1950 года, а Бенджамин, как обычно, не мог определиться — помимо того, что решил не голосовать вообще. Что бы ни услышали они по радио в ближайшие семь дней — разницы никакой. Сегодняшняя главная новость, судя по всему, сводилась к тому, что премьер-министра Гордона Брауна[4], борющегося за переизбрание, поймали на том, что он ляпнул о какой-то потенциальной стороннице как о «скажем так, фанатичке», и пресса выжимала из этого все возможное.

— Премьер-министр показал свой звериный оскал, — злорадно говорил парламентарий-консерватор. — Любой человек, выражающий закономерное беспокойство, — попросту фанатик, по его мнению. Вот почему у нас в этой стране не может быть серьезной дискуссии об иммиграции.

— Но разве господин Кэмерон, ваш собственный лидер, не в той же мере обеспокоен…

Не извиняясь, Бенджамин выключил радио. Некоторое время они ехали молча.

— Политиков она не выносила на дух, — проговорил Колин, выводя подземную нить неких размышлений на поверхность, и не было нужды пояснять, кто эта «она». Говорил он негромко, в голосе лишь сожаление и подавленные чувства. — Считала, что все они одинаковая дрянь. Все на руку нечисты до единого. Мухлюют со своими расходами, не показывают барышей, прячут по полудюжине делишек на стороне…

Бенджамин кивал, а сам вспоминал, что как раз Колин, а не его покойная жена места себе не находил из-за продажности политиков. На такую тему, одну из немногих, этот обычно немногословный человек делался общительным; может, пусть бы и сейчас было так — лишь бы не расстраивался от мыслей болезненнее. Но этому Бенджамин противился. Сегодня они прощались с его матерью, и он не желал осквернять это святое таинство очередной отцовой тирадой.

— Мне всегда нравилось в маме, впрочем, — сказал Бенджамин, чтобы увести разговор в сторону, — что она никогда не говорила об этом озлобленно. В смысле, даже если что-то осуждала, она не сердилась, а, что ли… огорчалась.

— Да, нежная она была душа, — согласился Колин. — Одна из лучших. — Большего не произнес, но через несколько секунд достал из кармана брюк на вид грязный носовой платок и вытер им глаза, медленно, тщательно.