Читать книгу "Перстень Андрея Первозванного - Елена Арсеньева"

Длинные белокурые пряди, разметавшиеся по полу, были первым, что увидел Гаврилов, когда загнал наконец прыгающий ключ в скважину и справился с замком.

В узком длинном коридоре горел свет. В другое время Гаврилов затосковал бы по поводу такого расточительства электроэнергии, но сейчас он видел только эти волосы на полу рядом с кухонной дверью.

Гаврилов шатнулся назад, невольно выпустив поводок. Задира Мейсон радостно кинулся вперед, огласив затаившуюся тишину хозяйственным лаем, обнюхал локоны неизвестной блондинки, вцепился в них зубами, рванул – и засеменил своими коротенькими ножками к хозяину, волоча за собой спутанные пряди.

Гаврилов обморочно зашарил холодеющими пальцами по стене, силясь за что-нибудь уцепиться. Сейчас Мейсон вытащит в коридор отрезанную, жутко окровавленную голову…

Пес тявкнул, требуя внимания. Гаврилов повел помутившимся оком – и увидел у своих ног длинноволосый парик.

«Тьфу ты, пропасть!»

Прохладная спасительная струя сквозняка коснулась лица. Дышать стало легче, и все-таки он не переставал ожидать каких-то пакостей…

Вот именно об этих пакостях, которые следует ожидать, и думал Гаврилов те несколько минут, пока на трясущихся ногах бежал по двору и трясущимися же руками пытался отпереть дверь. Мысленно он готовился к самому худшему. Скажем, что вся квартира окажется обчищена. Но, судя по прихожей, где на вешалке, рядом с каким-то неведомым женским пуховиком, висит дорогущий кожан Рогачева, вещи не тронуты.

Однако сейчас до Гаврилова постепенно доходило, что существует нечто худшее, чем ограбление, и это худшее может его подстерегать.

Гаврилова просто-таки затрясло от мрачных предчувствий и от неистового желания оказаться сейчас дома, в тепле и уюте, перед телевизором, где шла бы очередная «классика советского кино»: тоже теплая, уютная и необременительная. Знать ничего не хотелось о разбитом стекле, так внезапно бросившемся Гаврилову в глаза. На беду, можно не сомневаться!

Хотя, с другой стороны, собаку-то все равно выводить надо было. У него уже вошло в привычку выгуливать Мейсона на этом пустыре между торцом панельной пятиэтажки и фасадом аналогичной девятиэтажки – правда, недостроенной. Никому и в голову не могло бы прийти, что Гаврилов здесь не только собачку пасет, но и Рогачева!

Привереде Мейсону этот пустырь жутко не нравился: здесь оставляли свои многозначительные следы доги, сенбернары и разные прочие овчарки – этакие собачьи авторитеты. А карлик Мейсон, смесь болонки с дворняжкой, хоть и знал свое место в собачьей иерархии, все-таки терпеть не мог, когда его в очередной раз тыкали носом в это самое: с дворняжьим-то рылом в сенбернарский ряд!

В этом он вполне походил на своего хозяина, который место свое на свете вообще и в московском мегаполисе в частности знал отлично (Гаврилов служил во вневедомственной охране маслозавода и был первым кандидатом на сокращение), однако не выносил чужого превосходства. Именно эти качества – барственность и неприкрытое превосходство над всем остальным миром – и взбесили его в человеке, месяц назад пришедшем смотреть квартиру, которую сдавал Гаврилов. Фамилия нанимателя была Рогачев, однако Гаврилов, который накануне смотрел по телевизору старый-престарый, хотя и подкрашенный фильм «Идиот», счел, что незнакомца следовало бы назвать Парфеном Рогожиным и никак иначе. Рожа у него была этакая – рогожная, с багровыми пятнами на щеках и опасным, затаенно буйным взглядом. Если бы Гаврилов не родился на свет бесталанным подкаблучником, он сразу дал бы Рогачеву-Рогожину от ворот поворот. Но… где черт не сладит, туда бабу пошлет: благоверная принялась незаметно тыкать в бок, щипать за ляжки – словом, всячески обозначать телодвижениями то, что она обычно выражала словами: «Ну чего цену ломишь? Сам знаешь, сейчас денег у народа – тьфу или чуть больше, ну кто тридцать тысяч отдаст за панельную хрущобу, да еще на первом этаже, да еще с видом на пустырь? Уже год никому ее втюхать не можем. Сбавляй, сбавляй цену-то, не то упустим хорошего человека!

– Тридцать? – спросил в эту минуту Рогачев, бегая разбойничьим взглядом от Гаврилова к его напрягшейся в улыбке супруге. – А торг уместен?

– Уместен, уместен! – так и завилась винтом Гаврилова половина, а сам он…

Господи, стоит только представить себе, что его жизнь обошлась бы без тревог сегодняшнего вечера, покажи он себя тогда настоящим мужчиной, – и плакать хочется!

– Уместен, отчего же? – буркнул Гаврилов – и с облегчением ощутил, как супруга разомкнула на его тощем бедре пальцы, уже готовые к новому щипку.

По лицу Рогачева даже подобия довольной улыбки не скользнуло! Выложил задаток (сошлись на половинной цене) – и по-хозяйски двинулся «занимать апартаменты», как он выразился. Гаврилов, окончательно придавленный словом «апартаменты», тащился в кильватере, поскуливая что-то насчет цветочков, которые надобно поливать два раза в неделю отстоянной водой; штор, которые хорошо бы задергивать, когда включаешь свет, чтобы всякая шпана не зарилась на обстановку; да еще чтобы чистота блюлась в квартире, как физическая, так и нравственная, – в том смысле, что соседи недовольны, что жилплощадь сдается, значит, жить будет абы кто; ну и, конечно, чтобы хозяин, ежели он без предупреждения наведается проверить, как и что, не оказался в неловком положении, столкнувшись с какой-нибудь…

Рогачев стал столбом, так что Гаврилов на полном ходу врезался в его широкую спину.

– Соседи умоются! – бросил новый квартиросъемщик загадочную фразу. – А если тебя вдруг занесет без спросу…

Он не стал продолжать – только повел могучим кожаным плечом, но Гаврилов всегда славился тонкостью восприятия.

И ведь послушался он Рогачева! И ведь не заглядывал в собственную, от родителей доставшуюся квартиру ни единого разочку за весь этот месяц… до той поры, когда, выгуливая Мейсона, увидел вдруг зияющую трещину в окне на первом этаже – как раз напротив щели между неплотно задернутыми (а ведь просил же! А ведь нарочно же предупреждал!) шторами.

«Соседи умоются… соседи умоются…» – эти слова так и тикали в голове Гаврилова все те долгие минуты, пока он стоял в коридоре, напряженно глядя в стену, словно хотел проникнуть сквозь нее взором и разглядеть, что делается в комнате. Почему-то страшно было шаг шагнуть.

Ну а Мейсон, убедившись, что хозяина не интересует находка, оставил возню с париком и, брезгливо скалясь, засеменил по коридору. У входа в комнату он вдруг замер, потом сел на задние лапы, задрал бесформенную кудлатую голову – и протяжно завыл незнакомым толстым голосом.