Читать книгу "Порода. The breed - Анна Михальская"

— Who could imagine then, that you and May would become such firm friends?

— Oh really, who possibly could?..[1]

Руки потянулись к бокалам с шампанским. Бокалы на высоких стеблях — чем не лилии долин, что не трудятся и не прядут — лилии, плотно сомкнувшие лепестки, чтобы удержать драгоценную утреннюю росу.

Но я смотрела на руки.

Старческие пальцы подлинной леди охватили хрустальную ножку.

Бриллианты сверкнули в дымчатом свете британского утра, погасли в сизом бархате диванов. Июньское солнце в Англии было таким бледным.

Пару лет назад, в морозный вьюжный день, в преступной перестроечной Москве такими же звездными иглами сияли эти самые кольца — в такси. Пришлось нанять его у гостиницы "Космос" для перевозки двух еще незнакомых англичанок. Известно было только, что это любительницы русских борзых. Но первыми русскими, с которыми они познакомились, были мы (конечно, если не считать Princess Jean Golitzyn: — Have you met her, Anna?[2] — и других неизвестных нам экзотических эмигрантов).

Англичан нужно было доставить в питомник борзых на Ленинских горах. Слишком ярко сверкали камни, чтобы водитель их не заметил! Завезет еще куда-нибудь, а там… Однако нам повезло: это был просто шофер.

И вот я снова вижу бледную пергаментную руку. Сколько лет эту истонченную кожу умащали лучшими притираниями? Десятилетиями? Веками? Энн Вестли, леди Ферлоу, навсегда сохранит возраст, в котором застыла однажды. Тогда, в Москве, она выглядела точно так же — а ведь, пожалуй, старше королевы. Сейчас Энн с удовольствием рассказывает, как на прошлой неделе в Аскоте ее Nagora Bystraya выиграла дерби у лошади Ее Величества.

— She has done it![3] — глаза Энн блестят, сквозь пудру проступает румянец. Она улыбается. Она больше похожа на Елизавету, чем родная сестра. Такая твердость и спокойная сосредоточенность взгляда бывают только при очень светлых глазах. У Энн они как британское небо в июне.

Так смотрят хищные птицы и львы — прямо и точно на вас, но при этом вдаль. Вы — только деталь мирового устройства, которое должно быть охвачено взором целиком и ежеминутно. Покой и порядок: все идет своим чередом. Не наше назначение устанавливать порядок, но наш долг — поддерживать его всей своей жизнью. И своей смертью. Вот взгляд подлинного властителя, вот сущность действительной, а не кажущейся власти.

Почти прозрачная рука Энн держит в узде громадное хозяйство и большую семью — собственное королевство, с которым я вряд ли когда-нибудь познакомлюсь. Мне ждать приглашения к Вестли в Ферлоу-холл не следует. Даже Мэй, в чьем поместье я гощу второй день, принимает сегодняшний визит Энн как некую честь и обставляет как особое событие. Я догадалась об этом еще вчера.

Телефон зазвонил, как только меня привезли из Хитроу, едва мы с Мэй успели переступить порог и открыть бутылку “Гжелки” — ту, что не разбилась, когда в Шереметьево, пытаясь закурить перед входом в жуткую трубу, ведущую в самолет, я уронила сумку.

В начале перестройки, когда наш мир дрогнул и заколебался, все боялись всего. А я стала вдруг бояться самолетов. Всю ночь накануне отлета в Англию я не спала. Перед черным овальным отверстием этой ужасной трубы меня охватила паника, руки задрожали, сумка сползла с плеча и соскользнула на кафельный пол. Хрустнуло стекло. Я подняла сумку за ремешок. Из нее полились тонкие струйки. Вокруг густым облаком испарений пополз алкоголь. Одинокий респектабельный джентльмен поднял брови и стал старательно смотреть не в мою сторону. Шумное семейство темнокожих миловидных европеоидов, — по-видимому, выходцев из Индии или ЮВА, — захихикало и зашепталось, бросая быстрые взгляды.

Я открыла сумку. Одна белая с синими цветами гжельская бутылка, купленная в родных местах на Арбате, была цела.

После я узнала, что Дягилев, переправляясь через океан в Америку, так и не снял пальто, а просидел все плавание скрючившись от ужаса, причем его зябнущие руки согревал в ладонях верный слуга.

У меня слуги не было. Но перелет состоялся — три часа невыносимого страха. Смятение усугубилось, когда я осознала, что ем зеленый горошек с курицей на высоте девяти километров, а облака — те самые облака, на которые я привыкла мечтательно смотреть, совершая свои странствия по земле, — лежат пеленой далеко внизу.

В конце этой бесконечности мучений мне показалось, что самолет падает прямо на Тауэр. Воспитанная на английских романах, получавшая открытки с видами Лондона от матери — профессора по этим самым романам — я узнала серое строение на берегу реки (конечно, Темзы) и приготовилась. Помню, как стало досадно, что все нормальные люди осматривают Тауэр с экскурсией, а я падаю на него с неба. Я представила уже, как обломки самолета вспугивают тауэрских воронов. Под крылом, совсем близко, мелькнули зубцы серых стен, белые, как барашки на волнах Темзы, и реющий над ними красно-бело-синий крест британского флага.

Но “Гжелка” была открыта всего через пару часов. Не более понадобилось мне, чтобы убедить в своей благонадежности девушку, проверявшую документы на выходе (пусть делают со мной что хотят — теперь, когда я уже на земле!), чтобы Мэй подхватила меня и расцеловала, а я познакомилась с ее весьма представительным спутником, который оказался шофером, и удивилась длине “мерседеса” и розам, обвивавшим каждый домик вдоль дорог, ведущих в Ньюмаркет, — английскую, а значит, и мировую, столицу скачек.

Машина пронеслась по главной улице городка, по узким дорогам через ухоженные нивы, обогнула стену из красного кирпича, проехала между столбами, на которых, полуоткрыв крылья и клювы, сидели довольно крупные каменные орлы.

После этого я утратила всякое ощущение реальности. Здесь, за каменной оградой, высились ливанские кедры, а дубы стояли на лужайках спокойно и горделиво. Канавы у обочины гравийной дороги были выстланы тем самым плющом, веточки которого (в горшках) украшали шкафы и окна в моей школе. На дежурстве мы бережно стирали пыль с таких же темно-зеленых листьев мокрой серой тряпкой.

От входа в дом, завидев автомобиль, неспешно отошел павлин и взгромоздился на спину одного из белокаменных геральдических животных, охранявших двери.