Читать книгу "Кофе на утреннем небе - Ринат Валиуллин"

Взгляд мой упирался в телевизор, который стоял напротив. Я попробовал новости, не найдя в них ничего нового, переключил на море, шёл какой-то фильм, где парочка нежилась на пляже:

– Я люблю юг. На юге с женщинами всегда было проще: и шуб не надо дарить, и море рядом, – лежал он рядом с симпатичной женщиной, уперев локоть в песок и глядя на неё сквозь тёмные очки.

– Ага, скажи ещё и товар всегда лицом, – перевернула она пляж на другую сторону, подставив солнцу лицо.

– Ты далеко собрался? – остановила девушка его руку, которая двигалась от талии к её груди.

– Нет, до оргазма и обратно.

Интим в 11.00 показался мне слишком ранним, я лишил героев голоса и перевёл взгляд выше. Там висела картина современного художника, которую я купил как-то в галерее напротив, но не из-за большой страсти к искусству, просто хотелось скрыть неровность на стене. Как только я её повесил, стена действительно перестала нервничать, и мне работалось спокойнее, однако с её появлением в жизни стали происходить метаморфозы. Имени художника я не помнил, но зато врезалось название: «Инь и Янь. Голубиная почта» – исчерченное проводами небо и два голубка на одной из линий. Линии эти разбивали высь на разного цвета куски. Безусловно, речь шла о связи двоих, посредством Интернета или телефона. Небо было похоже на квилт, одеяло, сотканное из разных кусков, которым хотелось укрыться, в котором я был бы не прочь провалять это утро.

Работать не хотелось, я встал, потянулся, сделал несколько махов руками, но так и не взлетел. Подошёл к окну. Солнце было самым капризным из всех домашних животных. Сегодня оно опять нас не любило, сколько бы ни обожали его мы. Не выходило. На улице ветрено, влажно и противно. Осень – какая несправедливость: в то время как хочется зависеть от любимого человека, зависишь от погоды.

Максим снова прибавил звука фильму и сел в кресло. Кино не трогало, для лета в нём не хватало страсти, для отношений – капризов. Время от времени взгляд вместо ящика останавливался на картине. Он понял, что смотреть на неё ему приятнее, чем в экран, хотя может быть и менее информативно на первый взгляд, потому что на второй – было о чём подумать. Картины для того, чтобы вдохновлять. Ни телевизор, ни его картина не могли ни на что вдохновить. Да и на что может вдохновить искусственный глаз, который заморгал рекламой в очередной раз, разве что отсосать остатки времени и положительных эмоций, особенно если освещали события в мире, загоняющие тебя ещё дальше, в самую гущу осени.

Я переключил программу, передавали новости, и телевидение снова стало чёрно-белым. Переключился на полотно. Голубки ворковали.

Мне тоже захотелось поворковать. Я вызвал Катю.

– Кофе? – спросила Катя, вытеснив из пространства моего кабинета одиночество.

– Катя, вы могли бы выключить телевизор?

– Ну, вы совсем уже, Максим Соломонович, – возмутились хором белая кофточка, чёрный пиджак и розовая юбка. «Почему юбка розовая?» – мелькнула у меня того же цвета мечта.

– Может быть, я тебя испытываю в роли покорной жены? – всё ещё рассматривал я её, окопавшись в кресле.

– Это ни в какие рамки не лезет, – всё ещё глядя на меня с недоумением, взяла она пульт со стола, и зрачок погас.

– Вот и я про картину. Вам нравится она, Катя? Я хотел сказать, есть ли разница, куда смотреть: в телевизор или на картину?

– Я вообще телик не смотрю. Ящик для стариков.

– Серьёзно? – почувствовал я себя отстающим от жизни. – Неужели я такой старый? – перезарядил я на плечах пиджак.

– Нет ещё, но постоянно туда смотрите.

– Могла бы приносить кофе чаще.

– Смотрите лучше на картину. – Катя знала, что если шеф переходил на «ты», значит, либо ему было не по себе, либо он сердился.

«Ну вот, что за скромность, могла бы сказать – смотрите лучше на меня, Максим. Я бы смотрел тогда, может быть, чаще, может быть, не только смотрел. Хотя это было бы неправильно: мужчина, если он действительно хочет женщину, оказывает внимание сам. Или я стал настолько ленив и скучен?»

– Её же тоже придётся время от времени выключать. Кстати, где от неё пульт?

– От кого?

– От картины.

Катя не поняла юмора, это было выше её чувств. «Как часто чувство юмора остаётся в тени других чувств в то время, как является источником кислорода для настроения. Чувство юмора – это тот самый спаситель, который не даёт чувству собственного достоинства завоевать весь твой внутренний мир», – хотелось мне прочитать Кате мораль, но я сдержался. Пожалуй, единственное, что нас объединяло, – приступы скромности, когда слова спотыкаются, боясь выйти наружу, и застревают в горле. Комплименты я делал редко, чтобы не смущать и не совращать. Она улыбнулась через силу:

– Может, кофе вам действительно приготовить, Максим Соломонович?

– А что, он ещё не готов? А с виду такой серьёзный напиток.

– Как всегда? – спросила Катя, на автомате, прекрасно зная, что если не было солнца, то его могли заменить три ложки сахара вместо обычных двух.

– Я бы очень хотел как никогда, «но только не с тобой, Катя», – добавил я уже про себя.

Скоро аромат кофе ласково тёрся о мою щёку.

В жизни каждого бывают периоды повествования, когда атмосфера затянута плотно прозой жизни, ни диалога вокруг. То есть людей много, а диалога нет, потому что каждый несёт своё, приносит свои слова: «Пусть у тебя полежат, у тебя же сейчас всё равно никого и свободно, я заберу потом при случае». А случай тебе не нужен. Тебе нужно другое, другая, другие, несколько реплик, предложений, писем… Постоянных, греющих, подбадривающих, твоих.

Я пребывал в этой менопаузе уже довольно давно. Проза, проза, проза, как чернозём. Картошку вырастить можно, но хочется возделывать виноградник. Однако тот капризен, ему нужны впадины, холмы, долины, если о теле, климат – если о душе, рельеф – если об уме.

* * *

Инь: Сегодня целый день витала потребность к тебе на колени, и прижаться к напильнику щетины. С самого утра мне просто необходима постель из твоих объятий мясных, хочется нырнуть туда, убить поцелуями бледность своих губ и серость будней. Я знаю, что из зол отношений самое вредное: зависимость – быть, наркотик – вдвоём. Я подсела безбожно, да что там колени. Я вывернута, и меня колотит дрожь, небрежно рукою застеленная, когда ожиданием жмёт сама память. Моя карта памяти переполнена нашими поцелуями.