Читать книгу "Про падение пропадом - Дмитрий Бакин"

Отец и мать не должны хоронить своего сына.

Отец не должен писать некролог, даже если это и выглядит как личное прощание с тем, кто был твоей неосознанной опорой, а ты открыл это только тогда, когда стоял уже у его гроба.

Сын начал писать рано. Из написанного давал почитать лишь отдельные абзацы — проверить грамматику. Сюжеты и стиль мы не обсуждали.

Когда его начали стремительно печатать, он не воспринял это как безусловное признание — писать чаще не стал. Работу водителя не оставил. Один из его французских критиков заметил: «Это — литературное самоубийство».

Рядом с Дмитрием не оказалось человека, способного убедить его в том, что писать — его главное призвание. Не оказалось прежде всего меня — его отца. Я, как всегда, был в командировке. Но даже когда мы были рядом, мне редко приходило в голову поинтересоваться его творческими планами. «Я не могу до тебя достучаться» — была его фраза, обращённая ко мне. В более позднее время, особенно в годы его тяжёлой болезни, достучаться до него не мог уже я. В сущности, внутренний мир сына, как и образ жизни, стали для меня недоступными. Изменить эту ненормальность мы стремились оба — и стремились искренне. А что мешало — так и не поняли. Бессильна была и мать.

О том, что Дима пишет, не знал никто. Ни один из его друзей. Только отец и мать. И только его жена Рита.

Наш единственный сын взял псевдоним Дмитрий Бакин из принципиальных соображений. Он не считал писательство профессией. Санитара больницы после школы — да. Водителя — да. Солдата — да. Всё это он прошёл. Но не писателем.

О моей журналистской профессии он имел особое представление — как и о журналистике в целом. Когда я улетал на тот или иной континент, он говорил: «Великие перелёты ради незначительных целей».

Я летал, а он рос. Он ходил по земле, работал, думал. Я же отмахивался от жизни пустыми словами: кто много видит, тот мало думает. Сын мало видел, но много думал.

Легковесное отношение к жизни он порицал чуть ли не с юности. Он считал: с течением веков и даже лет люди лишаются прежней основательности. Люди лишаются веса и мудрости. Во многих всё явственней проявляются необратимые свойства испарений, говорил он.

До того момента, пока он не женился, пока не родились двое его замечательных ребят — сын и дочь, он жил вместе с нами. Верным признаком того, что в воскресный день он пишет, была плотно закрытая дверь в его комнату. Из-за двери доносилась одна и та же музыка. Он слушал записи произведений Генри Пёрселла.

Я ни разу не спросил: почему Пёрселл? Почему мелодии такой бездонной глубины и скорби были ему так близки? Почему XVII век?

Не спросил.

Почему одна из начатых им повестей была посвящена войне XVII века? Что заставляло его заниматься поисками мельчайших деталей иной, затянутой вековой мглою войны?

Не спросил.

Почему на одном из черновых листков он написал: «Это будет тот крестовый поход, когда кресты понесут людей и никак не наоборот… И это кончится крестовым уходом»?

Не спросил.

Что бы он мне ответил? И слышал ли он при этом оглушительный грохот сверхзвуковых самолётов, которые готовятся к очередному параду? И вой сирен спецмашин? И многоязычный гвалт XXI века за окном?

Уверен — слышал. Но самым разительным образом пласты эпох и вех цивилизации сочетались в его сознании с днём сегодняшним, с его общественными парадоксами, научными открытиями, которыми он пристально интересовался, или приступами массовой невменяемости.

Я так и не узнал, что заставило его вложить в уста одного из своих персонажей слова: «Вот и настал век, в котором не будет греха большего, чем честность».

Не спросил.

Так в этом мире и кружат незаданные и не отвеченные вопросы нашим детям. Кружат и порождают глухую ночную боль и смутные предчувствия.

Я думаю, что основная его цель состояла в том, чтобы глубже понять назначение человека. Он не отрицал традиционного набора обязанностей и благоденствий, но считал их лишь мизерной частью тех духовных и нравственных сущностей, которыми человек мог бы обладать.

Колокол Джона Донна Дима услышал поздно. В его душе уже давно не по-земному звонил и гудел свой собственный колокол. В конечном счёте, он слушал только его. В годы болезни — наверняка.

Загадочным, «мистическим», закрытым от всех и всего, в определяющей степени его сделали рецензенты. Например, в одной популярной газете в рецензии на его рассказ был дан крупный подзаголовок «Этот таинственный, таинственный Бакин». Радиостанция «Свобода» запустила в оборот определение «мифический Бакин» и т. д.

Когда Дима получил престижную в те годы премию «Антибукер» (в пику английскому «Букер»), он не пришёл на её вручение. Хотя церемония собрала самую именитую публику Москвы — даже, например, Горбачёва Михаила Сергеевича с Раисой Максимовной. Благодарность членам жюри зачитала жена Дмитрия. Жена, с которой он делился своими замыслами и которая сохранила значительную часть его архива.