Читать книгу "Синдром Кандинского - Андрей Саломатов"

1

Заканчивался душный субтропический август. Город плавился от жары, словно охваченный невидимым пожаром. На горах, отделяющих Гагру от большого мира, гигантским лохматым париком лежало облако, и белесые космы его стекали по едва заметным снизу ложбинам.

Ветер дул вдоль побережья, сырой и вялый; он нес запахи не моря и далеких стран, но подгоревшего шашлыка и забродивших водорослей.

Никого не было вокруг, и на вокзале безлюдье казалось особенно неестественным. Лишь иногда в дверях появлялся толстый усатый дежурный по станции; лениво, с какой-то приклеенной презрительной гримасой, он оглядывал свою вотчину и пыхтя удалялся к себе.

К приходу десятичасового московского поезда из вокзальных дверей, из-за касс и пыльных кустов вдруг пошел народ с сумками и узлами. В киосках зашевелились продавцы теплой газированной воды и старых газет, и даже появились две грязные бродячие собаки с голодными скорбными мордами.

Поезд подошел вовремя. Локомотив медленно протянул длинный грязный состав вдоль перрона, и диспетчер с характерным кавказским акцентом объявил о приходе поезда Москва — Сухуми. Тут большая серая туча закрыла солнце, и по асфальту защелкали редкие крупные капли дождя. Проявившись на раскаленной мостовой в виде темных звездочек, они тут же испарялись, поднимаясь вверх теплым асфальтовым духом. Похоже, только собаки и оценили мимолетное облегчение от небывалого в это время года дождя. Они стояли посреди перрона, высунув розовые языки, и жмурились от удовольствия, не обращая внимания на посадочную панику.

После того как поезд ушел, а прибывшие бледные отдыхающие с чемоданами и баулами разбрелись по привокзальной площади, на перроне остался странный человек в белом, слегка помятом смокинге и таких же белых щегольских туфлях. Он был высок, узкоплеч, держался картинно, не без изящества поводя в стороны красиво вылепленной головой. Возраст приезжего определить было трудно, что-то от тридцати до сорока двух. Лицо его выражало пресыщенность жизнью, глаза смотрели устало, с той обреченностью, которая отличает бездомных собак от их более удачливых собратьев. Весь багаж приезжего состоял из белого кожаного кейса и тяжелой картонной коробки, для удобства перевязанной белым же парчовым галстуком.

Постояв несколько минут под редким теплым дождем, приезжий перешел через железнодорожные пути, миновал станционный пакгауз и, повернув налево, вышел к баракам, один из которых, а именно крайний, наполовину сгорел.

Приезжий остановился у покосившейся калитки, заглянул в проржавевший, раскуроченный почтовый ящик и вошел во двор. Видно было, что уцелевшую часть барака давно покинули. Дверь висела на одной петле, выбитые окна были нараспашку, кругом царили хаос и запустение. Лишь небольшая пристройка слева от дома являла собой не тронутый разрухой и тленом уголок уюта и благополучия. С одной стороны тщательно выбеленного строения росла старая раскидистая смоковница, с другой — не менее старая яблоня. Две могучие виноградные лозы оплели оба дерева и сомкнулись над крышей пристройки, образовав живой купол-раковину со сложным подвижным рисунком. Внутри пристройки стояла плита, на которой хозяева за ненадобностью оставили сковороду с вогнутым дном, служившую, наверное, не один десяток лет и не одному поколению. По углам валялись мутные разнокалиберные банки да несколько журналов «Вокруг света». Было прохладно, пахло плесенью и побелкой, а по углам пауки успели свить целые полотнища паутины, из чего было ясно, что не живут здесь давно.

Бесцельно побродив по крошечному дворику, приезжий взял вещи и вышел на улицу.

— Комнату хотите снять? — услышал он женский голос. — Я сдам. Самую лучшую. Не ходите больше никуда, лучше, чем у меня, ничего не получите.

Приезжий остановился, поискал глазами и увидел за забором крепкую пожилую хохлушку, загорелую до того, что ее светло-голубые глаза на фоне бледного выгоревшего неба казались пробелами.

— Комнату, — глухим голосом, сквозь зубы, подтвердил приезжий. Видно, слова давались ему с трудом. Лицо его было покрыто испариной, а глазные яблоки словно плавали в каком-то розоватом бульоне. — С отдельным входом, чтобы не беспокоить вас. Я люблю гулять по ночам.

Хозяйка оценивающе осмотрела клиента с ног до головы и открыла калитку.

— Жарко, — посочувствовала она. — Эти бараки еще в прошлом году выселили. После пожара. Два человека сгорели — пьяные были. А вы что, бывали у нас на Чанба? Что-то я вас не припомню.

— Бывал, — ответил приезжий, — четыре года назад. Я знаю, что барак сгорел, мне говорили. А куда жильцов выселили?

— А их всех в один дом поселили. На Лакоба, в восемнадцатиэтажку. Рядом с рынком, знаете? — Хозяйка подвела приезжего к небольшой пристройке размером с общественный туалет на четыре персоны, открыла дверь и, будто экскурсовод в царских хоромах, широким жестом показала: — Вот ваша комната с отдельным входом. Белье чистое, вчера меняла. Беру я недорого — пять рублей за сутки. Правила у меня такие: женщин водить нельзя, гулянки устраивать нельзя. В общем, располагайтесь. — Она вытерла руки о передник и спросила: — Вы надолго приехали?

— Недельку побуду, — ответил приезжий.

— Деньги вперед, у меня такое правило, — внушительно сказала хозяйка. — И паспорт ваш разрешите. Вам он на пляже не нужен, а мне спокойнее.

Паспорт хозяйка изучала долго, с неподдельным вохровским любопытством вглядываясь в каждую строчку. Она прочла фамилию, имя, отчество, внимательно сверила фотографию с оригиналом и с удовлетворением отметила:

— Москвич. В прошлом году у меня тоже москвичи отдыхали. Ну такие неаккуратные, такие неаккуратные… заразы. Табаком провоняли всю комнату и… — На мгновение смутившись, она вдруг добавила: — Вы уж простите меня, мужик ее всю стену обоссал. Лень было до туалета дойти. Пришлось заново домик белить. Небось, в Москве он такого не делает.

— Я не буду, — вымученно улыбнувшись, сказал Антон и достал деньги. Под рассказ хозяйки о том, как прошлогодние жильцы пьянствовали, он расплатился, вошел в комнату и вежливо спросил: — Я отдохну?

— Да, конечно, отдыхайте! — радостно воскликнула хозяйка. — Вы же сюда и приехали отдыхать. Туалет вон там, в огороде. Если спросить захотите или еще чего, я в доме. Меня тетей Марусей зовут. Постучите, и все.

— Спасибо, — поблагодарил Антон и закрыл дверь.

Оставшись один, он сел на застеленную кровать и машинально осмотрел свое временное жилище. Затем положил рядом с собой кейс, открыл его и некоторое время невидящими глазами разглядывал содержимое. Просидев так минут пять, он достал из кармашка кейса сложенный вдвое тетрадный листок, раскрыл его и в который раз прочитал: «Антон, я больше не люблю тебя и не хочу с тобой жить! Все кончено. Не могу так больше. Когда я вижу твои синие исколотые руки, мне не хочется жить. Ты давно уже не человек, ты — труп. И все твои друзья — трупы. Я не хочу больше быть невольной участницей преступления, не хочу знать, что человек, с которым я живу под одной крышей, — наркоман. Все! Может, это и жестоко, но ты неизлечим, а я хочу еще нормально пожить. Я молодая женщина. Через неделю мы с Иришкой уезжаем в Гагру. Прошу тебя, не превращай нашу квартиру в притон для наркоманов. Разъедемся, делай что хочешь. Лена».