Читать книгу "Стая - Марьяна Романова"

* * *

К ночи в низину спустился туман, и темные бревенчатые дома небольшой забытой всеми богами деревеньки стали похожи на угрюмых старух в подвенечных платьях. У каждого старого дома свое лицо. Есть дома, которые словно тихо посмеиваются – скрип их покосившихся ставен похож на смех мудреца, который давно уравнял каждый момент с вечностью и вернулся в блаженное состояние чистоты. По-настоящему чисты только дети, блаженные и те, кто потратил свой век на примирение всего со всем. А есть дома мрачные, их темные окна как будто в самую душу смотрят, и в каждой их глубокой морщинке такая густая, почти осязаемая печаль, что сразу ясно – их стены видели многие беды. В таких домах – понимание и скорбь, ему сопутствующая. Возле этих домов даже говорят, слегка понизив голос, и вовсе не шутят, их часто годами пытаются продать по заниженной цене, но все без толку – кто же захочет жить в такой похоронной торжественности, кто же хочет быть зараженным ледяной вековой тоской.

В одном из таких домов, самом крайнем, к ночи вдруг зажегся свет. Деревенские обычно засветло встают, а к полуночи отбывают в гости к Морфею. Ночная деревня тиха как кладбище, тишину нарушает лишь лай цепных собак. Или вой. Вот и сейчас – монотонный низкий вой, сначала тихий, затем укрепившийся, слабым летнем ветром разносимый над крышами. Не то собаки выли, не то волки. Первым подал голос вожак, затем подхватили остальные, и вот этот слаженный вой, казалось, занял собою все пространство. Как будто бы глашатаи с того света созывали войско собраться на скорбный звук своих труб.

Старик тяжело сполз с печной лежанки, протер кулаками заспанные слезящиеся глаза, накинул на плечи изъеденную молью шерстяную кофту. Он узнал этот вой, узнал эти голоса. Всю свою жизнь, с самого детства, он вставал на этот вой. Подходил к окну и задумчиво вглядывался в туман, представляя, что где-то совсем близко, за этим серым рваным покрывалом, они. Сильные, голодные, под их молодой кожей играют крепкие мускулы, из их пасти пахнет кровью, их колени перепачканы глиной и мхом. Старик всего однажды видел одного из них – это было очень давно, он был еще подростком.

Отец всегда говорил ему: «Как только сядет солнце, за околицу не ходи. А особенно к лесу приближаться опасно. В наших краях они случаются». Он приставал к отцу: кто такие они, почему они воют? И однажды отец рассказал, и все это было настолько похоже на сказку, что даже обидно – как будто бы его за малыша или дурачка держат. Но отец был серьезен. И отец взял с него клятву – никогда и никому не рассказывать об этом. И самому не пытаться узнать больше. Никогда не подходить к ним. Не лезть к ним. И особенно – никогда не пытаться стать одним из них. Даже если однажды в жизни настанет момент, когда это покажется единственным правильным выбором.

Старик называл себя Хранителем – хотя, возможно, это был слишком торжественный титул, потому что обладал он всего лишь секретом. Информацией, за которой даже никто не охотился. А вздумай он сам с кем-нибудь поделиться – ничего не добился бы, разве что получил бы койку в областной психиатрической лечебнице. Он прекрасно это осознавал.

Иногда, правда, с удивлением думал: ну неужели его соседи, которые живут в этой деревне десятки лет, совсем рядом, которые тоже слышат этот тоскливый вой, – неужели они ни о чем не догадываются? Почему об этом никто никогда не говорит? Как это возможно – быть настолько слепыми? Конечно, с возрастом он понял, что большинство людей видят только то, что имеет к ним непосредственное и прямое отношение. Они и чужое чувство распознать не могут, и чужое намерение, все им надо по десять раз растолковывать да объяснять. Но этот вой… Он же словно под кожу пробирается, он же в самое сердце врезается осиновым колом! Как можно жить здесь столько лет и ни разу не задуматься о его природе? Может быть, они тоже Хранители? Иногда, встречаясь с кем-нибудь из соседей у колодца, он говорил что-нибудь вроде: «Сегодня ночью волки что-то разбушевались! Выли громко очень», – и с настороженным любопытством вглядывался в глаза того, к кому эту фразу обращал. Но ничего. Никогда и ничего.

Старик стоял у окна, прижавшись лбом к засиженному мухами мутному стеклу. Монотонное тоскливое разноголосье леденит кровь только поначалу, с годами к нему привыкаешь, оно прорастает внутрь и становится частью тебя.

Старик знал, что однажды наступит ночь, похожая на эту, с таким же сероватым туманом и с таким же густым близким воем, – ночь, когда он сползет со своей печи в последний раз. Он был абсолютно уверен, что смерть не застанет его врасплох, это будет его осознанный выбор. И тогда он неторопливо оденется, возможно, выкурит на крыльце последнюю самокрутку, и пойдет в туман, им навстречу. Они проводят его в тот мир, который, по обнадеживающим слухам, лучше привычного. Мир, откуда возвратиться можно только мутной голограммой чьей-то памяти. Только вот старик был одинок, и едва ли мог рассчитывать на то, что о нем будут помнить дольше сорока дней. В деревне чтут традиции, соседи устроят ему поминки – спокойные и бесслезные. Вздохнут да и позабудут.

Псы и волки всегда ассоциировались с бедой.

Собака воет – к смерти. В Библии псами называли еретиков: «…Берегитесь псов, берегитесь злых делателей… Это безводные источники, облака и мглы, гонимые бурею: им приготовлен мрак вечной тьмы… Но с ними случается по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину». Мертвых египтян встречал в морочном мире псоглавый Анубис. Гекату, хранительцу ключей от мира Смерти, сопровождает стая псов. У древних народов собак приносили в жертву у гробниц – чтобы те показывали умершим дорогу на тот свет. Выход из Аида охранял Цербер, трехголовый чудовищный пес. В «Халдейских оракулах» есть строки: «Демоны с песьими ликами выйдут из глуби подземной, истинных знаков они не являют для смертного взора».

Я познакомился с Семеновым в мои двадцать с небольшим. Развалился Союз, я вернулся из армии как будто бы в новую страну – все, что вроде бы было моими планами на будущее, вдруг потеряло смысл. Это было странное время, моя темная ночь души. Целыми днями я просто бродил по улицам, ощущая себя заблудившейся Ариадной, потихонечку проматывал скудное наследство и с ужасом понимал, что я даже не могу придумать детали желанного пути. Ведь чтобы к чему-то стремиться, надо держать в голове хотя бы иллюзорный финал маршрута. А я был как будто бы героем фантастического романа о попадании в параллельный мир – знакомые люди, знакомые дома, а жизнь какая-то другая.

Один мой школьный товарищ за эти два года стал бизнесменом и теперь разъезжал по городу в немецкой иномарке, похожей на серебряную пулю. В его интонациях появилось что-то снисходительно барское, даже голос словно стал чужим. Чужой голос говорит чужие слова – о Канарских островах, о каких-то «телках» из болгарского модельного агентства, которым можно дать сто долларов, и они притворятся твоей спутницей на любой вечеринке, о закрытом караоке-клубе, в котором на бильярдном столе лежит обнаженная красавица, и с ее тела все слизывают черную икру. Чем больше округлялись мои глаза, тем больше он входил в раж – его вдохновляла социальная пропасть между нами. На моем фоне он казался себе не просто успешным, а почти великим. А ведь этот был Вовка, с которым в наши двенадцать лет мы выкупили у соседки котят, которых та собиралась утопить в ведре. За то, чтобы она позволила котятам пожить у нее месяц и окрепнуть на мамином молоке, мы по очереди приходили мыть ее квартиру. А потом вместе стояли у метро и пытались пристроить котиков, придумывали им фальшивые родословные и смешную рекламу. Теперь же напротив меня сидел чужой мужик в твидовом пиджаке с золотой брошью на кармане. Как будто бы тот Вовка умер, а его тело занял неприкаянный дух.