Читать книгу "Бронзовое облако - Анна Данилова"

Он проснулся в неудобном низком и глубоком кресле, сложенный, словно тряпичная мягкая кукла, и сразу понял, что попал в свой очередной фантастический сон. Повсюду горели тысячи свечей, которые отражались в узких, до пола, зеркалах, играли, переливаясь, в хрустальных сосудах, небрежно расставленных вдоль длинного, устланного нарядной скатертью стола, и в сосудах этих рубиново поблескивали или наливались золотом напитки, а в богатой фарфоровой посуде жирно лоснились салаты и прочая закуска… Пахло едой, горячим воском, пылающими в беломраморном камине дровами и еще, слабо, – духами… Слух же ловил ускользающую фортепьянную россыпь шопеновского ноктюрна. Где-то далеко, возле окна, наглухо зашторенного малиновыми бархатными занавесями, широко расставив три крепкие свои, короткие ноги, устроился вычурный уродец – черный, глянцево поблескивающий отраженными свечами рояль, за которым сидела женщина в черном же платье и с рыжими тусклыми волосами. Спину она держала прямо и, казалось, о чем-то задумалась (Герману не было видно ее лица), да и руки ее были как будто без движения, однако звуки она извлекала с завидным мастерством, и ее игра облагораживала весь сон, все это волшебное зрелище…

Герман пошевелил ногами, вздохнул и сделал попытку подняться, но, от природы худой и легкий, он, однако, не сразу смог покинуть вязкий кокон кресла, ему удалось это лишь с третьей попытки. Он любил свои сны и наслаждался ими самозабвенно, чаще всего осознавая, что это именно сон, а потому все, что в нем происходит – с ним ли, с другими, – останется безнаказанным и бесследным, что утром он проснется и от сна хорошо если останется лишь ворох впечатлений, картинок, ощущений, обрывки волшебных, упоительных галлюцинаций. В детстве ему часто снились клады, он вырывал их из черной холодной земли, извлекая чудесные ларцы и шкатулки, счищая с них грязь, отпирал их каким-то невообразимым образом, распахивал, и сердце его неистово колотилось при виде сокровищ: непременных жемчужных бус, массивных золотых перстней и тяжелых желтых монет… Все это добро он всегда, так уж повелось, складывал во сне на своем стуле, возле кровати, с тем чувством, чтобы, проснувшись, непременно их там обнаружить. Утром было невыносимо видеть стул с аккуратно сложенной на нем одеждой, и ни монетки, ни бусины… Стул словно пожирал его сокровища, вбирая в себя и жемчужный блеск сокровищ, и горьковато-сладкий дух детских приключений…

Он знал, что стоит ему сейчас пройтись по этой огромной праздничной, похожей на бальную зале, как все будет к его услугам: и сытная приторная еда, и густые, какие бывают только во сне, вина, и теплый воск свечей, который он будет разминать пальцами, вылепливая миниатюрных животных, и камин, в который он, пригнувшись, может даже войти, и огонь встретит его приятной прохладой… Он может даже подняться к высокому потолку, взмыть вверх и покружить вокруг хрустальной театральной люстры – этого произведения искусства, осматривая залу и расставленные вокруг стола вычурные, обитые полосатым, в бледную зелено-жемчужную полоску, шелком, стулья… Он – хозяин своего сна, а потому может все.

Он споткнулся и чуть не упал – прямо под ногами, на узорчатом ковре лежала девушка в белом бальном платье. Кружево на груди было пропитано кровью, лицо – маленькое и бледное – уже осунулось, под ресницами залегли сиреневые тени… Красивая еще недавно прическа растрепалась, под кудри залилась кровь… С чего бы это ей присниться? Он в первый раз ее видел.

Интересно, к чему снятся трупы? Может, к встрече? Об этом он узнает, когда проснется. Но пока еще рано, еще ночь, он был в этом уверен, а потому, перешагнув через труп девушки, двинулся дальше, ступая по мягкому ковру. Странный звук заставил его остановиться и прислушаться. Показалось или нет, но за окном как будто бы завывала метель. Он знал и любил эти звуки, сохранившиеся у него в памяти с самого детства, но звуки эти были больше киношными, он назвал бы их даже черно-белыми, как и те, полные драматизма, детские фильмы, где действие разворачивалось зимой. В камеру оператора летел неестественно крупный снег и залеплял стекло, а ветер подвывал так, словно природа стонала, подражая волчьему вою, главный герой же, бесстрашный подросток с лицом благовоспитанного пионера, куда-то шел, проваливаясь в снег по самые уши, чтобы кого-то спасти, найти, кому-то что-то доказать… Сейчас же метель носила романтический, с легким оттенком криминала характер. Все-таки – старинная бальная зала, свечи… Пламя свечей неспокойно, словно вьюга проникает сквозь толстые стены и пытается задуть его. Да и вообще атмосфера в доме какая-то странная, неприятная. Хорошо еще, что тепло, хотя в камине остались лишь угли. Розовато-серые, живые, они еще источали тепло. Герман подумал о том, что было бы неплохо найти дрова, они, должно быть, спрятаны где-нибудь под лестницей, куда со двора их приносят молчаливые и вышколенные слуги. Но слуг он пока еще не видел, не чувствовал, что в этом доме вообще, кроме него и мертвой девушки, кто-то есть. Предчувствие холода – вот что он почувствовал в этом своем, становящемся тревожным сне. Он подошел к столу, коснулся коленями шелковой, украшенной искусственными розами драпировки на скатерти, хотел было уже схватить аппетитную куриную ножку, выглядывающую из-под зелени, как почувствовал, что уперся носком ботинка (ну не босиком же ему расхаживать по чужому дому!) во что-то мягкое и одновременно упругое. Опустил голову и увидел, к своему удивлению, торчащие из-под длинной скатерти мужские ноги, обутые в черные лакированные ботинки. Носки ботинок разъехались в разные стороны. Черные брюки поднялись, открывая обтянутые серыми прозрачными носками щиколотки. Герман задрал подол скатерти и заглянул под стол. Так и есть. Еще один труп. Молодой мужчина, в смокинге… Он даже не понял, откуда взялась эта уверенность в том, что мужчина мертв. Он мог быть пьяным или просто спать. Герман вытащил его из-под стола за ноги. Двигаясь по ковру, тело оставляло за собой влажный красный след. На лбу этого красивого парня, брюнета с выразительными еврейскими чертами, зияло отверстие. Розово-белые узоры на ковре приобрели яркость, наполнились кровью – пуля, по всей видимости, пробила череп мужчины, кровь лилась из простреленного затылка…

Смерть молоденькой девушки на балу – это все-таки более-менее романтически-трагическое происшествие, в духе предутренних сновидений, но мужчина в смокинге с простреленной башкой… И ковер безнадежно испачкан, и курицу что-то есть не хочется. Разве что немного выпить…

«Прости, брат», – и Герман перешагнул через второй труп, плеснул в чистый бокал водки из хрустального графина и выпил. Залпом. Закусил подсохшим соленым огурчиком, зацепил вилкой маринованный рыжик, отправил в рот. Ну вот, теперь можно и просыпаться. Хватит уже, насмотрелись. Он сделал попытку открыть глаза пошире, как бы произвел усилия, чтобы проснуться, но почему-то не просыпался. Надо было придумать что-то такое, после чего он непременно проснется: захотеть, к примеру, чего-то сладостного, приятного, жгучего, чтобы как раз в тот момент, когда он готов будет насладиться этим чем-то, и проснуться… Разве не так происходит обычно, когда не хочешь просыпаться? Разве не так ты приходишь в себя на кровати, рядом с которой стоит стул, где ты во сне оставил свои сокровища? Но сокровищ поблизости не наблюдается. Разве что брильянты на шее и руках мертвой девушки? Брильянты так и сверкают при свете свечей… У парня в смокинге тоже имеется брильянт, впаянный в черный массивный агат золотого перстня. Но разве это не мародерство – срывать украшения с мертвецов? Таким унизительным промыслом Герман не стал бы заниматься даже во сне. Ему бы поскорее выбраться отсюда…