Читать книгу "Блюз мертвых птиц - Джеймс Ли Берк"

В остальном мире стояла еще осень, пронизанная прохладными ночами и зелено-золотыми остатками лета. Для меня же, лежавшего в больнице в Южной Луизиане, в Гарден-дистрикт Нового Орлеана, на болотах, простиравшихся за окном палаты, насколько хватало взгляда, уже наступила зима. Лишившись воды, больной лес усох, а деревья туго затянули корсеты серых листьев и мертвые стебли виноградников.

Те, кому пришлось пережить то же, что и мне, не сочтут мои описания слишком преувеличенными или даже метафорическими. Сон под воздействием морфина не различал ни стен, ни потолка, ни пола. Он был подобен теплой обволакивающей ванне, где нет места заботам о смерти и болезненным воспоминаниям прошлого. Бог сновидений Морфей дает возможность видеть как бы третьим глазом, о существовании которого мы никогда и не подозревали. Служители его культа способны видеть сквозь время и становиться участниками грандиозных событий, описание которых можно встретить только в исторических книгах и фильмах. Однажды я видел надутый горячим воздухом шар, поднимавшийся на веревке в парке Одюбон. В привязанной к нему плетеной корзине находился солдат в форме, а внизу, на земле, другие члены корпуса связи конфедератов делились сэндвичами и пили кофе из оловянных кружек. Все они были величественны и неторопливы, подобно фигурам, застывшим на ярко-коричневых фотографиях.

Не хочу выглядеть слишком романтичным, описывая чувства, обуревавшие меня в палате для выздоравливающих госпиталя, расположенного на авеню Сент-Чарльз на окраине Нового Орлеана.

Я пристально следил за тем, как веселый зеленый трамвай выползает по путям на нейтральную полосу, как речной туман курится из живых дубов и как рдеет розово-алый неоновый свет вывески аптеки «Кац энд Бестхофф», столь же бурный, сколь и щупальца дыма, крутящегося от дымовых гранат, и провалившимся сердцем осознавал, что это только иллюзия и что в действительности аптека Каца и Бестхоффа, равно как и тележки с мороженым под широкими зонтами, расставленные вдоль улицы Сент-Чарльз, и музыкальное веселье города — все это давно в прошлом, а где-то рядом, на грани бокового зрения, меня уже ждала долгая зима.

Хоть я и верующий, это отнюдь не уменьшило чувство тревоги, которое я испытывал в тот момент. Мне казалось, что солнце прожгло дырку в небе, отчего оно потемнело и скукожилось, как огромный лист копирки, который самопроизвольно сморщивался и складывался, и не было на свете силы, способной этому воспрепятствовать. Я почувствовал, как огромная темнота опускается на землю, подобно чернильному пятну, разлитому на топографическую карту.

Много лет назад, когда я оправлялся от ран, полученных в одной из южноазиатских стран, армейский психиатр сказал мне, что мои навеянные морфином сны создавали то, что он определил как «фантазии разрушения мира», пришедшие из детства вследствие распада родной семьи. Он был ученым и очень умным человеком, и я с ним не спорил. Даже по ночам, когда я лежал на койке в плавучем госпитале, вдали от зоны открытого огня, и не слышал взрывов боеприпасов из-под горящей палатки, я не спорил. Не спорил я с объяснениями психиатра и когда мне являлись и разговаривали со мной мертвые члены нашего взвода. А это частенько со мной случалось, особенно когда шел дождь, и русалка с азиатскими чертами лица махала мне из коралловой пещеры, увешанной розовыми веерами. Ее бедра были украшены золотистыми блестками, рот приоткрыт, ее голые груди вспыхивали цветом розоватой поверхности морских ракушек.

Последователи культа Морфея действительно представляют собой странное сообщество, требующее, чтобы каждый его член проживал далеко за городом, где невероятное становится обычным. Что бы я ни делал, сколько бы раз ни исчезал из проема своего окна в тумане вдоль авеню Сент-Чарльз, ни возвращался обратно во времена джаз-бэндов на крышах и исторических трамвайчиков, заполненных мужчинами в котелках и женщинами с зонтиками, расплывчатый серый кант угасающей планеты всегда был здесь — непреклонный и порочный, место, где моль и ржа истребляют, где воры подкапывают и крадут.

Рано утром в пятницу я попросил темнокожего медбрата открыть окно в моей палате. Это было против правил, но медбрат был пожилым и добрым человеком, который провел пять дней на крыше своего дома после обрушения дамбы во время урагана «Катрина», и ему было наплевать на начальство. Окна доходили до потолка и были завешаны вентилируемыми зелеными ставнями, защищавшими от жары, но пропускавшими солнечный свет и воздух. Медбрат открыл стекло и жалюзи, пустив внутрь запах магнолий и дождевой туман, сочащийся сквозь деревья. Воздух пах так же, как и заболоченные каналы Байю-Тек[1]весной, и свежесть разливалась среди водных гиацинтов, и мальки сновали туда-сюда под трели лягушек, заливающихся в рогозе и затопленных кипарисах. Пахло так, как только может пахнуть земля в день ее сотворения, до того как вдоль берегов реки появились первые отпечатки ног с пятью пальцами.

Или же мне казалось, что темнокожий медбрат открыл окно. По сей день я не вполне уверен в том, что видел и слышал в ту ночь. Подобно пьянице, который боится своих воспоминаний и мечтаний, я стал циничен по отношению к своим чувствам восприятия. И даже не из-за страха того, что они могут оказаться иллюзиями, а скорее из-за страха того, что они могут оказаться реальностью.

Когда темнокожий медбрат вышел из комнаты, я повернул голову на подушке и взглянул в лицо девушки-каджунки,[2]которую звали Ти Джоли Мелтон.

— Привет, мистер Дэйв, — прощебетала она. — Я прочитала о перестрелке в газетах. Вас даже показывали по телевизору. Я не знала, что вы здесь, в Новом Орлеане. Мне очень жаль, что вас так тяжело ранили. Вы говорили во сне по-французски.

— Рад тебя видеть, Ти Джоли. Как ты сюда пробралась? — спросил я.

— Через входную дверь. Мне прийти в другой раз?

— Можешь принести мне стакан воды?

— Да ну эту воду! Я принесла вам «Доктор Пеппер» с дольками лайма — вы ж всегда это пили, когда приходили в клуб. И я прихватила кой-чего еще. Это айпод, я закачала туда кое-какую музыку. Например, «Барабанщик, задай жару!», вам же ж всегда нравилась эта песня.

У нее были зелено-голубые глаза, длинные волосы, окрашенные в цвет красного дерева, с золотыми завитками, яркими, словно лютики. В ней смешалась разная кровь. Частично она была индианка, частично каджунка, а частично негритянка, и принадлежала к этнической группе, представителей которой мы называем креолами, хотя этот термин и не совсем точен.