Читать книгу "Необычайная коллекция - Бернар Кирини"

В 1957 году Робер Мартелен попал в серьезную дорожную аварию. После трех месяцев лечения в больнице выяснилось, что его физические и умственные способности уже не восстановятся и он никогда не сможет опять работать страховым агентом. Родные поместили его в санаторий, где он и прожил до самой своей смерти в 1979 году, в возрасте пятидесяти четырех лет.

Черепная травма, которую так и не удалось до конца вылечить, затронула его мозг. Особенно это отразилось на памяти. Нет, Мартелен прекрасно помнил даты, исторические события, имена своих медсестер и карту горных дорог вокруг санатория, где он часто прогуливался с проводником; зато он не мог вспомнить, к примеру, что у него есть семья (как будто появился на свет сам по себе), и главное — то и дело забывал собственное имя, его приходилось напоминать Мартелену каждое утро.

Он был фанатом киносеансов, которые устраивались по четвергам в конференц-зале санатория, прилежно посещал библиотеку. Его память отменно фиксировала сюжеты фильмов и книг — даже, пожалуй, лучше, чем у большинства людей. Вновь открывая книгу, начатую несколько недель назад, он вспоминал уже прочитанные страницы и продолжал чтение, не испытывая необходимости возвращаться назад, как будто и не прерывался. Надо сказать, что самое странное его расстройство касалось не тех книг, которые он читал, а тех, которые писал. Мартелен был неспособен помнить свои собственные произведения больше одного дня. Ночь стирала все в его памяти. В понедельник он набрасывал несколько страниц; во вторник смотрел на них озадаченно, отказываясь признать, что они вышли из-под его пера. Ему достаточно было уснуть, чтобы начисто изгладить память о собственном творении, и он словно видел свою прозу впервые. Бывало даже, что, вздремнув после обеда, он забывал написанное с утра. А писательство, надо сказать, было его любимым занятием, единственным досугом в санатории, почти смыслом его жизни, и поэтому расстройство памяти стало для него личной драмой.

Каждое утро Мартелен находил на письменном столе исписанные накануне листки. Свой почерк он узнавал, но в том, что он автор, — сомневался. Медбрат говорил, что видел его за работой, уверял, что авторство несомненно; Мартелен, однако, качал головой и, перечитывая, находил, что это неплохо, но он бы так не написал: мол, «это не его стиль». После чего комкал листки и брал чистые, чтобы все начать сначала.

Пансионеры насмешливо звали его Рыбкой, намекая на почти полное отсутствие памяти у золотых рыбок, которые без конца кружат в аквариуме, ничего о себе не помня. Но Мартелен, не ведая о своем увечье, не знал устали; каждое утро он заново начинал свою книгу с тем же энтузиазмом и тем же чувством новизны, что и накануне.

Фердье, директор санатория, проникся к нему интересом. Каждый вечер он просил приносить ему страницы, исписанные Мартеленом днем, зная, что тот не потребует их назавтра, так как забудет о них. Через год в руках у Фердье было триста пятьдесят начатых романов, в их числе и весьма занимательные (Мартелен был не лишен таланта), но все безвозвратно брошенные. Нередко Фердье возвращал их Мартелену, просил продолжить; однако автор уверял, что не узнает в них себя, что это написано не им, и предпочитал начать заново.

Жалея, что гений Мартелена растрачивается впустую на эти начала без продолжения, Фердье посоветовал ему заняться более короткими формами, которые позволят уложиться в срок, отведенный его памятью: чтобы Мартелен выдал хоть что-то стоящее, ему требовалось написать это в один день. Фердье дал ему прочесть новеллы Мопассана и По, а также хокку, предложив вдохновиться ими. А чтобы приучить Мартелена к дисциплине, он отобрал у него запас бумаги и стал выдавать по пять листков в день.

Мартелен воспротивился и отказался писать что-либо в таких условиях. Но, побуждаемый внутренней потребностью, в конце концов, скрепя сердце, обратился к малым формам. Умерив амбиции, он стал выдавать тексты на две-три страницы, достаточно короткие, чтобы их можно было придумать, написать и выправить на одном дыхании, за день. А если ему случалось отвлечься, Фердье приказывал санитарам силой удерживать его на стуле, чтобы он закончил свою мысль, зная, что любой текст, не завершенный до ночи, погибнет безвозвратно.

Так у Мартелена появился метод, и впервые за свою карьеру писателя-любителя он дописывал тексты до конца. Через несколько месяцев у Фердье скопилось четыре десятка законченных рассказов весьма достойного литературного уровня, которые он с гордостью давал читать коллегам. Он даже подумывал издать небольшой сборник, но Мартелен выказал так мало энтузиазма, что от этой мысли пришлось отказаться.

И тут произошло странное событие, окончательно озадачившее медицинский персонал. Под нажимом Фердье Мартелен продолжал ежедневно писать короткие рассказы, забывая их через двадцать четыре часа. Но мало-помалу его тексты стали походить один на другой до такой степени, что Фердье задумался, не пишет ли он каждый день один и тот же текст. Он решил было, что Мартелен выздоровел и теперь помнит, что написал накануне. Но нет: Мартелен по-прежнему уверял, что ничего не помнит, и тесты это подтвердили. Однако факт оставался фактом: каждый вечер Фердье сравнивал написанное днем с написанным накануне, и с каждым разом отличий становилось все меньше и меньше. Первые фразы поначалу были разными, но через несколько недель унифицировались, и Мартелен теперь воспроизводил их слово в слово — не помня, что то же самое он написал вчера. (Это, кстати, было видно, так как он много вычеркивал и правил.) Потом стали повторяться целые абзацы, и мало-помалу у Мартелена сложился цельный текст, с едиными длиной, сюжетными поворотами и развязкой. Каждый день он рассказывал одну и ту же историю, все с меньшим количеством вариантов, приближаясь таким образом к идеалу, названному Фердье «окончательным текстом», к которому он шел, сам того не зная, все эти годы.

По мере того как вырисовывался феномен, Фердье проникался все большим восхищением к Мартелену. Раньше он смотрел на него как на пациента; теперь же этот пациент был для него писателем. Более того, писателем абсолютным, который бессознательно ведом текстом, складывающимся в его голове, и обретет покой, лишь написав его как следует. А что, кстати, произойдет тогда? — спрашивал себя Фердье. Прекратит ли Мартелен писать? Или будет переписывать каждый день те же страницы до самой смерти? А может быть, этот идеальный текст так и останется недосягаемым и Мартелен обречен лишь приближаться к нему по асимптоте, так никогда и не достигнув совершенства?

Каждый день Фердье прилежно читал все, что написал Мартелен, ожидая момента, когда сегодняшний текст будет в точности похож на вчерашний. Несколько раз ему казалось, что это наконец-то получилось; но, внимательно сравнив два рассказа, он всегда обнаруживал хоть одно расхождение в слове или в знаке препинания — как в игре «найди семь отличий». И все же он подбадривал Мартелена, говорил ему «вы почти у цели» и призывал не опускать рук. Мартелен, мало что понимавший в словах своего врача, смотрел на него пустым взглядом, после чего отворачивался, чтобы очинить карандаш, и снова принимался за работу.