Читать книгу "Танцы на снегу - Сергей Лукьяненко"

В тот день мои родители воспользовались своимконституционным правом на смерть.

Я ничего не подозревал. Понимаю, что в это трудно поверить,но до самого конца у меня и мысли не было, что родители сдались. Отца уволили сработы больше года назад, его пособие кончилось, но мама продолжала работать наТретьих Государственных копях. Я не знал, что Третьи Государственныедавным-давно на грани банкротства и зарплата погашается рисом – который яненавидел, и оплатой квартирных счетов – о которых я вообще никогда не вспоминал.Но так жили многие, и в школе трудно было найти ребят, у которых и мать, и отецимели работу.

Я пришел из школы. Бросил планшетку на кровать, а потомтихонько заглянул в гостиную, откуда звучала музыка.

Первое, что я подумал, – отец нашел наконец работу. Мама ипапа сидели за столом, застеленным белой скатертью, посредине стола горелисвечи в старинном хрустальном подсвечнике, который доставали только на днирождения и Рождество. На тарелках были остатки еды – настоящей картошки,настоящего мяса, и я уж никогда не поверю, что папа не съел бы двух полныхтарелок, перед тем как не доесть третью. Стояла полупустая бутылка водки,причем настоящей, и почти пустая бутылка вина.

– Тикки! – сказал отец. – Быстренько за стол!

Меня зовут Тиккирей. Это очень звучное имя, но чертовскидлинное и неудобное. Мама иногда зовет меня Тик, а отец – Тикки, хотя,по-моему, проще им было тринадцать лет назад выбрать другое имя. Хотя с другимименем – это уже был бы другой мальчишка.

Я сел, ничего не спрашивая. Отец очень не любит расспросов,ему нравится рассказывать новости самому, даже если надо всего лишь сообщить,что мне купили новую рубашку. Мама молча положила мне гору мяса с картошкой ипоставила рядом с тарелкой бутылку моего любимого кетчупа. Так я и слопал всю тарелку,в полнейшее свое удовольствие, прежде чем папа развеял мое заблуждение.

Никакой работы он не нашел.

Для людей без нейрошунта сейчас вообще работы нет.

Надо ставить шунт, но у взрослых это очень опасная и дорогаяоперация. А маме не платят денег, и, значит, им нечем даже оплачиватьжизнеобеспечение, а я ведь прекрасно понимаю, что на нашей планете можно житьтолько под куполами.

Так что нас должны были выселить из квартиры и отправить вовнешнее поселение, где обычные люди могут прожить год или два – если оченьповезет.

Поэтому они с мамой воспользовались своим конституционнымправом…

Я сидел словно каменный. Ничего не мог сказать. Смотрел народителей, ковырял вилкой остатки картошки, которые только что перемешал скетчупом, превратив в бурую кашицу. Ну люблю я все заливать кетчупом, хоть меняза это и ругают…

Сейчас меня никто не ругал.

Наверное, надо было сказать, что лучше мы все вместеотправимся в поселения и будем очень старательно проходить дезактивацию,возвращаясь с рудника, и проживем долго-долго, а потом заработаем денегдостаточно, чтобы снова купить пай в куполе. Но у меня не получалось этопроизнести. Я вспоминал экскурсию на рудник, которая у нас однажды была.Вспоминал людей с серой кожей, покрытых язвами, которые сидели в древнихбульдозерах и экскаваторах, вспоминал, как один экскаватор повернулся и поехализ карьера навстречу нашему школьному автобусу, помахивая ковшом. А из кабиныулыбался «крокодильей пастью», которая у всех облученных появляется,экскаваторщик… Он, конечно, просто попугать хотел, но девчонки завизжали, идаже мальчишкам стало страшно.

И я ничего не сказал. Совсем ничего. Мама то начиналасмеяться и целовала меня в макушку, то очень серьезно объясняла, что теперь мойпай на жизнеобеспечение продлен на семь лет, я успею вырасти, получитьпрофессию, а нейрошунт у меня очень хороший, они тогда здорово зарабатывали ине поскупились, так что с работой проблем не будет. Главное, чтобы я несвязался с дурной компанией, не стал жрать наркоту, был вежливым с учителями исоседями, вовремя стирал и чистил одежду, подавал прошения на муниципальныепродуктовые карточки.

Она заплакала только тогда, когда папа сказал, будто почуялмои колебания, что переменить уже ничего нельзя. Они подали заявку на смерть,выпили специальный препарат, поэтому им и выдали «прощальные деньги». Так чтодаже если родители передумают, они все равно умрут. Только тогда мне не продлятпай на жизнеобеспечение.

Есть мне больше не хотелось. Совсем. Хотя было ещемороженое, и торт, и конфеты. А мама шепнула на ухо, что из «прощальных денег»они оплатили мне день рождения на семь лет вперед. Специальный человек изсоциальной службы будет выяснять, какой мне нужен подарок, и покупать его, иприносить его в день рождения, и готовить праздничный ужин. Наша планета ивпрямь бедная и суровая, но социальные службы у нас развиты не хуже, чем на Землеили Авалоне.

Мороженое я все-таки съел. Мама смотрела так умоляюще ижалобно, что я хоть и давился, но глотал холодные сладкие комки, пахнущиеклубникой и яблоками. Потом мы, как обычно, прочитали молитву и пошли спать.

В Дом Прощаний родителям надо было идти рано утром. Если онизадержатся до полудня, то тоже умрут, но тогда им будет больно.

Я пролежал часов до трех ночи, глядя на часы.Робот-трансформер, в виде которого были сделаны часы, сурово сверкал глазами,помахивал руками, переступал на месте, а иногда начинал водить по комнатетонкой спицей «лазерного меча». Мама всегда ворчала, что невозможно спать вкомнате с «такой ерундой», но отключить робота не требовала. Она же помнила,как я радовался, когда в восемь лет мне подарили эти часы.

И только когда я понял, что думаю о родителях в прошломвремени, будто они уже мертвы, я вскочил, распахнул дверь и бросился к ним вспальню. Я не маленький. Я все понимаю. И что взрослые, даже если они родители,могут ночью делать, прекрасно знаю.

Только я больше не мог один.

Я бросился на кровать между мамой и папой. Уткнулся маме вплечо и заплакал.

Они ничего не стали говорить. Ни мама, ни папа. Простообняли меня, стали гладить. Вот тогда я и понял – сразу, что они живые. Нотолько до утра. Я решил, что спать сегодня не буду, но все равно заснул.

Утром мама собрала меня в школу. И сказала, что яобязательно должен пойти на занятия. Провожать их не нужно. Долгие проводы –лишние слезы.

А папа заговорил, только когда они выходили из дверей:

– Тикки…

Он замолчал, потому что у него было слишком много слов ислишком мало времени. Я ждал.

– Тикки, ты поймешь, что это было правильно.

– Нет, папа, – сказал я.