Читать книгу "Трубка Шерлока Холмса - Джун Томсон"

В этом своем, третьем по счету, сборнике рассказов Джун Томсон откровенно, но совершенно беззлобно подсмеивается над читателем (а одновременно, как всякий хороший автор, и над самой собой), причем делает это сразу на нескольких уровнях.

С одной стороны, она отчетливо, почти в открытую, воспроизводит сюжетные линии Артура Конан Дойла (в рассказах о Парадол-чэмбер и Сороке-Воровке из Мейплстеда).

С другой стороны (и это уже второй уровень игры с читателем) – обращается к «гигантской крысе с острова Суматра», о которой почему-то (хотя, казалось бы, вот гадость какая!) не написал только самый ленивый шерлокинист, и ловко суммирует в своем коротком рассказе все те версии, которые другие умудряются размотать на целый роман.

Ну и, наконец, настает на нашей улице праздник: Джун Томсон обращается к русской теме в рассказе «Дело о русской старухе». При этом она не утруждает себя особой приверженностью к фактам или стремлением к правдоподобию, но и в этом смысле остается в рамках традиции, в рамках уже существующей литературной игры.

Образ русского в иностранной литературе – безграничная и удивительно интересная тема. Суммируя вкратце (как того и требует коротенькое вступление – не ждите тут филигранной точности), можно сказать: нам крупно не повезло.

Если русский писатель XIX века (Достоевский, Тургенев, Толстой) берется описывать англичанина, немца, француза, тот у него выглядит более чем убедительно: носит правдоподобную фамилию и даже отпускает реплики на родном языке. Что совершенно понятно. Русские классики насмотрелись и на Европу, и на иностранцев.

Если русский писатель XX века берется описывать иностранца, тот чаще всего оказывается негодяем капиталистом или достойным представителем рабочего класса, но в этих рамках тоже выглядит, как правило, вполне убедительно. Например, к образу Роллинга из «Гиперболоида инженера Гарина» вряд ли сильно придерется даже американец.

А вот когда иностранцы берутся описывать русских, получается полная ерунда. За примерами далеко ходить не приходится.

В 1880 году начинающий и крайне восторженный английский драматург Оскар Уайльд пишет пьесу «Вера, или Нигилисты». Главная героиня там – русская революционерка Вера Засулич. Красавица террористка, поклявшаяся мстить тиранам и кровопийцам, ни с того ни с сего влюбляется в наследника российского престола, будущего самодержца, который, однако, сочувствует тираноборцам.

То, что автор не имеет ни малейшего представления ни о России, ни о политике, видно с первых же строк. Правда, Уайльд, можно сказать, придерживался традиций классицистической драмы XVIII века: ему важно было обнажить борьбу чувства и долга, а вопросы правдоподобия его не волновали. Но лучше бы он обнажал борьбу чувства и долга на каком-нибудь другом материале, потому что его нигилистов осмеяли и в Англии, и в Америке.

Впрочем, и позднее традиция вольничать с образами наших соотечественников никуда не делась. В качестве примера можно привести роман знаменитого прозаика Кингсли Эмиса «Эта русская», где изображена целая вереница совершенно неправдоподобных, но крайне рельефно выписанных русских, или «Осень в Петербурге» блистательного Кутзее, в которой Достоевский оплакивает умершего пасынка – это при том, что всем прекрасно известно: Павел Исаев намного пережил своего отчима и кровь ему продолжал портить до самого конца.

О русских бойцах спецназа, которые в фильмах о Джеймсе Бонде кричат по-чешски, ставя в тупик переводчиков, я уж и не говорю. Но тут мы, по крайней мере, квиты: американцы тоже умирают со смеху, когда смотрят советские фильмы про ковбоев.

Конан Дойл, надо сказать, проявил куда б́ольшую деликатность. Как всем известно, в Каноне есть один рассказ, где появляются настоящие русские. Это «Пенсне в золотой оправе». (В «Постоянном пациенте» появляются русские ненастоящие.)

Там имеется замечательная интрига, вполне выпукло (для детективного рассказа) вылепленные образы, а еще соблюден тот минимум погружения в русские реалии, который позволяет автору не выдать плохого знакомства с материалом. Ну, в частности, Конан Дойл удерживается от искушения написать, что спрятанную в шкафу Анну кормят борщом и «пир́ожками» (с ударением на втором слоге), а в дом она входит с «баб́ушкой» (платком) на голове.

Словом, придраться в этом рассказе не к чему, и отсылка к историческому фону – русскому террористическому движению 1880-х годов – тоже вполне верна. И неудивительно, ведь в Англии борьба этого движения с царским режимом освещалась весьма широко.

Джун Томсон чуть глубже погружается в тот же исторический пласт – и допускает немало ляпов. В частности, никто и ни за что не поверит, что русского графа могут звать Алексей Плеханович. С другой стороны, человек этот – убежденный либерал, так что, возможно, здесь имеет место тонкий намек. А возможно – простой недосмотр. Зато рассказ щедро сдобрен «самоварами», «тарелками с борщом и блинами», «агентами охранки».

И в итоге возникает ощущение, что автор «лепит горбатого» исключительно потому, что пишет стилизацию под вольное отношение к русским реалиям, которое бытовало в литературе XIX века. То есть опять же подсмеивается и над нами, и над собой.

Кстати, сам Конан Дойл, много путешествовавший, в России никогда не бывал. В отличие от Шерлока Холмса, который был «вызван в Одессу в связи с убийством Трепова». А единственное упоминание о России в мемуарах писателя связано с гибелью его кумира, лорда Китченера: «С тяжелым грузом на душе я отправился в свое прежнее пристанище, отель „Крийон“, в котором оказалось еще больше русских с красными эполетами и бряцающими саблями. Я готов был проклясть их всех разом, ведь именно на пути в их прогнившую, разваливающуюся страну наш герой встретил свою смерть». Сурово, но, приходится признать, справедливо. Ведь с историей, в отличие от литературы, особо не поспоришь.

Александра Глебовская

Приношу благодарность Х. Р. Ф. Китингу, который так щедро тратил время, консультируя меня.

Благодарю также Джона Кеннеди Меллинга и Джона Берримена, просветивших меня по части викторианских мюзик-холлов и карманных часов той эпохи.