Читать книгу "Полночь в Часовом тупике - Клод Изнер"

Воскресенье, 29 октября 1899 года

Над городом брезжил промозглый, ненастный рассвет — осенью в Париже такое часто бывает. При желтом свете газовых фонарей повозки молочников грохотали что есть мочи по камням мостовой. Появлялись и зеленщики, толкая перед собой тележки с товаром. Фонари гасли, лиловый небосвод медленно светлел. На бульваре Клиши[1]армия дворников метлами разгоняла ночь, сметая с тротуара мусор, оставшийся от вчерашнего праздника. Появилась вторая группа утреннего кордебалета: расклейщики афиш под шквальным ветром пытались приклеить на стены свои плакаты в черных рамках, действуя при этом беспорядочно, но настойчиво. Но каждый раз с Монмартрского холма вдоль улицы Мучеников[2]проносился вихрь, сводивший на нет всю их работу. Ветер вырвал из сумки расклейщика стопку листочков и беспечно гонял их в воздухе. Медленно кружась, как сухие листья, они опускались на тротуар.

Какой-то верзила в плаще и шляпе, из-под которой выбивались белоснежные длинные пряди, нагнулся, достал из водостока промокший листок и сунул его к себе в карман. Затем он быстрым шагом направился в сторону бульвара Рошшуар и зашел в первый же попавшийся кабак. У стойки суетилась хозяйка — бледная немощь, тощая, как подросток.

— Да ты, старый гиббон, с дуба, что ли, рухнул? Я в такое время только кофе могу тебе подать. Мне тут есть чем заняться, между прочим.

— Можно без сливок, но ведь тебе ничто не мешает добавить туда капельку кальвадоса?

Хозяйка неохотно занялась кофе.

— Папаша Барнав, похоже, у тебя трубы горят? С кем поведешься…

— А кто этот старый бродяга? — шепотом поинтересовался продавец губок.

— Бывший извозчик. Чтобы заработать на хлеб, он берет под защиту всяких нализавшихся типов и провожает до дома. Охраняет их от других пьяниц, которые норовят обобрать тех до нитки. Вроде как ангел-телохранитель. Ангел не ангел, а крылышки ему подрезали давным-давно! Я ему спуску не даю, ему для работы трезвость надобна, так, Барнав?

— Не надо ля-ля, хозяйка. Я из кожи вон лезу, а что мне за это? Буквально гроши. Пятьдесят-шестьдесят су — это в лучшем случае! И ни разу в жизни пьяного не надул, между прочим.

— Да, ты честно работаешь, никто, по счастью, не жаловался. Но если такое случится, тебе же будет хуже.

Папаша Барнав промурлыкал:

Вот муж ваш цел и невредим,

Да только пьян, бедняга, в дым.

Усевшись за круглый мраморный столик, он развернул мокрую бумажку — ту, что подобрал в канаве. Хриплым голосом зачитал:

Жители планеты Земля!

Несчастные атомы, кто бы вы ни были — короли, мясники, журналисты, недофилософы, кюре, раввины, императоры, булочники, депутаты, министры, — знайте: час высшей справедливости близок! Земля, на которой ты родился, на которой ты живешь и украшаешь ее плодами своего труда, Земля, которую ты считаешь своей, которую ты всячески портишь и пачкаешь, эта Земля исчезнет, разлетится в пыль 13 ноября. Итак, 13 ноября всякий уважающий себя смертный найдет свою гибель и обратится в небытие. Долг театра-кабаре, — носящего это имя, присоединиться к общей судьбе. Поэтому ждем вас в гости в ТЕАТРЕ-КАБАРЕ «НЕБЫТИЕ», на площади Пигаль, вход свободный, с 8.30 вечера до 2 часов ночи, в понедельник, 13 ноября. Все совершенно бесплатно.

Аутодафе[3]. В случае, если комета своим сияющим хвостом уничтожит нашу планету между 2-мя и 5-ю часами дня, как нам благородно объявили, вечеринка будет перенесена на более поздний срок1.[4]

Старик пожевал губами под бородищей: грядет великий день! Он ждал его так давно, что уже почти разуверился. Гибель Нани и Хлои найдет наконец отмщение, аллилуйя!

— Все правильно, через четыре дня праздник Всех Святых, на следующий день Поминовение усопших… Все эти сволочи, которые угнетают наш бедный мир, получат наконец сдачи! И не жалко, что я сдохну вместе с ними, справедливость превыше всего!

— Когда уж перестанешь ты околесицу нести, чучело несчастное! Вали давай! Дуй домой и проспись, вместо того чтобы опять мечтать об опохмелке, ведь старик уже! — заворчала на него хозяйка, отбирая недопитую чашку.

Луи Барнав начал демонстративно рыться в карманах, но она его остановила:

— За счет заведения. Ноги твоей чтобы здесь не было в нерабочее время! И бумажонку свою забери.

Луи Барнав состроил ей рожу и пообещал, что ее саму сдует с лица Земли, когда на нее обрушится небесный свод — осталось-то всего две недели и два дня! Неверной походкой он перешел на другую сторону бульвара и свернул на улицу Стейнкерк.

— Да он поддатый, причем изрядно! — заметил продавец губок.

— И поддатый, и чокнутый к тому же. Это с тех пор, как его жена и дочка померли от ботулизма четыре года назад. Съели, наверное, испорченные консервы и отравились. Их пытались вылечить в больнице Ларибуазьер, но безуспешно.

— Да, нужно же побольше народу отправить в больницы, чтобы давать работу врачам! Знаете, что я тут прочитал? Вроде как стали добавлять квасцы, сульфат цинка и медь, чтобы придать хлебу безупречно белый цвет. Потребитель превратится в бронзового человека. А что говорить об этих готовых вареньях, напичканных винной кислотой да желатином и покрашенных еще кармином. Я в чем-то понимаю старика.

Хозяйка кивнула.

— И молоко! Вы еще забыли молоко! Там нашли муку и вытяжку из мозга теленка! Хорошо, что я его редко покупаю.

— Таков прогресс, милая моя, травят нас помаленьку, используя химию в своих интересах. Ну, пока мы живы, принесите мне полбутылки винца.

— Барнав вот что вбил себе в голову: это будет реванш, его победа над обществом и временем, потому что они якобы виноваты во всех его бедах.

— Ну, если этому чудаку удастся убить время, я угощу его шампанским!

«Актер на ставке в “Комеди-Франсез”! — повторял про себя Робер Доманси, поправляя перед зеркалом узел на галстуке. — Меня, какого-то вшивого статиста, который играл мальчиков на побегушках и “кушать подано” в жалких водевилях всяких парижских театришек, даже на окраинах, меня заметили в Консерватории и выбрали, приняли! Если бы мамочка могла меня видеть, она бы с ума сошла от гордости! О двадцать пять, пора цветения, я будущий Ле Барги1!»[5]