Читать книгу "Песня для зебры - Джон Ле Карре"

Зовут меня Бруно Сальвадор. Друзья называют просто Сальво — впрочем, как и недруги. И что бы вам про меня ни говорили, я добропорядочный подданный Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, а по профессии — ведущий переводчик с суахили и других, менее известных, но широко распространенных языков Восточного Конго, где некогда всем заправляли бельгийцы, так что я и французским владею, он у меня лишь один из патронов в профессиональной обойме. Я примелькался в лондонских судах, гражданских и уголовных, да и на конференции по проблемам “третьего мира” меня тоже без конца приглашают, в чем можно убедиться, прочитав восторженные отзывы о моей работе от ведущих британских корпораций. В силу таких исключительных данных меня — на условиях полной конфиденциальности — время от времени призывают исполнять патриотический долг: звонят из некоего правительственного учреждения, само существование которого наше правительство неизменно отрицает. С законом я в ладу, налоги плачу аккуратно, у меня неплохая кредитная история, есть приличный счет в банке. Все это — железобетонные факты, и никакими бюрократическими манипуляциями их не опровергнуть, как бы кто ни старался доказать обратное.

За шесть лет честного труда в коммерческих сферах я не раз предоставлял свои переводческие услуги — и для совещаний по телефону, с их осторожными, тщательно подобранными выражениями, и на тайных встречах в малопримечательных европейских городах, все ради “творческой корректировки” цен на разного рода сырье, нефть, золото, алмазы, руду и так далее, не говоря уже об отводе миллионов долларов в специальные фонды, создаваемые исключительно на тот случай, когда понадобится кого-нибудь “подмазать”, главное — лишь бы эти фонды находились подальше от проницательных взоров акционеров и желательно в Панаме или Сингапуре. Ну а теперь спросите у меня без стеснения, не испытывал ли я угрызений совести, способствуя подобным сделкам, и вы услышите категорическое “нет”. Для переводчика экстра-класса принципы превыше всего. Его нанимают вовсе не для того, чтобы он терзался угрызениями совести. Он должен быть предан своему работодателю, как солдат, принявший присягу. Правда, из уважения ко всем тем, кому не слишком повезло в этом мире, я предлагаю свои услуги еще и различным лондонским больницам, тюрьмам, а также иммиграционной службе практически бесплатно. Ведь их гонорары — сущая мелочь, тут и говорить не о чем.

Я включен в списки избирателей, проживающих в доме “Норфолк Мэншнс”, это номер 17 по улице Принца Уэльского в Баттерси, на юге Лондона, — весьма привлекательный объект недвижимости, чьим миноритарным совладельцем на правах полной собственности я и являюсь совместно со своей законной супругой Пенелопой. Ни в коем случае не называйте ее Пенни — ведь, будучи всего на четыре года старше меня, она уже числится в рядах передовой когорты журналистов — оксбриджских питомцев[2], поскольку в свои тридцать два года яркой звездой взошла на небосклоне одной из самых тиражных газет Великобритании, да-да, той самой, что влияет на умы миллионов своих читателей и почитателей. Отец Пенелопы — глава солидной юридической фирмы в самом сердце Сити, а мать — влиятельная пружина в местном отделении партии консерваторов. Поженились мы пять лет назад, по причине непреодолимого обоюдного физического влечения и благодаря достигнутой нами договоренности, что она забеременеет, как только позволит работа. Что до меня, то я стремлюсь создать нормальную, стабильную семью, где женщина исполняла бы свою роль в духе британских традиций. Правда, удобный момент для этого нам с женой пока еще не представился — в силу стремительного развития ее карьеры в газете, ну и еще кое-каких факторов.

Традиционным наш союз с Пенелопой никак не назовешь. Она — старшая дочь в совершенно белой, до мозга костей британской семье из графства Суррей, причем не менее белоснежной является и профессиональная репутация членов этой семьи, а вот Бруно Сальвадор, он же Сальва — незаконнорожденный сын уроженца ирландских болот, и если отец у него католический миссионер, то мать и вовсе безвестная женщина из неведомой деревни в Конго — даже имя ее начисто стерлось в разрушительных жерновах войны и прошедших лет. Родился я, если быть точным, в женском монастыре кармелиток в городе Кисангани, в ту пору еще Стэнливиле, за запертыми дверями: роды принимали монахини, которые поклялись держать язык за зубами. Вам подобное может показаться чистой воды выдумкой. Но для меня это — биологическая реальность, и вы бы меня поняли, если бы вам довелось в десятилетнем возрасте сидеть у смертного одра своего праведного родителя в доме христианской миссии, среди покрытых сочной растительностью изумрудных холмов на высокогорьях Южного Киву в Восточном Конго; сидели бы там да слушали, как он, рыдая, изливает вам душу, то по-французски с нормандским выговором, то по-английски с ольстерским; по зеленой жестяной крыше грохочет тропический ливень, как будто там слоны топочут пудовыми ножищами, а по осунувшемуся от лихорадки отцовскому лицу текут слезы, да так быстро, что можно подумать, будто сама мать-природа ворвалась с улицы в его комнатку, чтобы поучаствовать в происходящем.

Спросите любого европейца или американца, где находится Киву, и он лишь недоуменно покачает головой — откуда, мол, мне знать? А если спросите то же у первого встречного африканца, вам ответят: “В раю”. И это будет истинная правда: ведь эти места в самом сердце Африки, где над туманной гладью озер, в окружении древних вулканов, куда ни посмотри, кругом зеленые пастбища, пышные сады с фруктовыми деревьями и тому подобное.

На семидесятом — и последнем — году жизни отца больше всего беспокоил вопрос, не закабалил ли он больше душ, чем освободил. В Африке миссионеры из Ватикана, по его словам, вечно попадали в тиски сомнений, разрываясь между необходимостью продолжить свой род и священным долгом перед Папой Римским, причем уже самое мое существование свидетельствовало о выборе отца в пользу продолжения жизни, как бы то ни возмущало его духовных собратьев. Когда мы хоронили отца, молитвы читались на суахили (он сам попросил об этом), но когда мне поручили прочесть над его могилой “Господь — пастырь мой”, я перешел на язык ши, на который сам же и перевел этот псалом. Гибкий и энергичный, язык ши был для моего отца самым любимым из всех наречий Восточного Конго.

Зятю смешанной расы, да еще незаконнорожденному, нечего и мечтать о том, чтобы легко вписаться в общество зажиточного графства Суррей, и родители Пенелопы отнюдь не стремились опровергнуть эту старую как мир азбучную истину. При благоприятном освещении, говорил я себе еще в годы юности, кожа у меня скорее как у загорелого ирландца, нежели как у светлого африканца, да и волосы прямые, а не курчавые, что крайне важно, если пытаешься ассимилироваться среди белого населения. Но такие соображения вовсе не успокаивали ни мать Пенелопы, ни ее соратниц по местному гольф-клубу — для тещи моей не могло быть худшего кошмара, чем самая возможность, что дочка, глядишь, родит чернокожее дитя. Этим, вероятно, и объяснялось нежелание Пенелопы хотя бы попытаться забеременеть, впрочем, задним числом я не уверен: ведь отчасти ее решение выйти за меня замуж было спровоцировано именно желанием шокировать мать и окончательно затмить младшую сестру.