Читать книгу "Переучет - Эрленд Лу"

Бытовало мнение, что в семидесятых Нину Фабер обошли главной на всю Скандинавию литературной премией. Тактичная лирика Нины была по-своему хороша, но вечно диссонировала с политической мелодией момента. Пока все вдохновлялись Мао, она писала о дремлике болотном, крыльях стрекозы и превратностях погоды в городах, куда не ступала ее нога. Громкая премия, вкупе с ее денежным наполнением, раз за разом доставалась другим. Ее получали датчане, финны, шведы, неловко сказать, исландцы. Деньги и признание не были бы Нине лишними. Другим, видимо, тоже.

В восьмидесятые у тонкой, ломкой лиричности не было шанса тягаться с формализмом и экспериментом, не говоря уже о втором-третьем-пятом уровнях в мегатексте девяностых.

Начало нового тысячелетия вернуло Нине шанс, но ее вера в себя ослабела, а в ближайшем кругу ее списали с поэтических счетов. Нине не работалось, у нее все подряд не клеилось. Она собачилась с сыном, переругалась с друзьями и в целом была разочарована в жизни, баловавшей ее не больше мачехи.

Нина пустилась во все тяжкие. Старые приятели из Совета по делам литературы выбили ей трехлетнюю творческую стипендию. Нина расплакалась от радости. И пропала с радаров на несколько лет. Поговаривали, что она пьет, вроде пишет, кажется, завела роман в Стамбуле. Внезапно она вернулась, сняла домик с тремя сотками в городском садовом товариществе (она полжизни значилась в листе ожидания) и помирилась с сыном Людвигом. Умерила питейный раж и отпраздновала шестьдесят пять без шума и пыли.

Четырнадцать месяцев подряд она писала, обложившись сотнями страниц черновиков и записей, привезенных из Стамбула. Сочинялось на одном дыхании, совестно работой назвать. Нина цвела. Сто семьдесят стихотворений представила она на суд прежнего своего редактора, найдя его после двенадцатилетнего перерыва. Они ровесники, Като Волд был женат, но, естественно, развелся, снова женился и опять развелся, он обладатель завидной должности в престижном издательстве, хотя в своем цеху далеко не главный гений. Было время, Като трепетал перед литературой, но те дни давно миновали. Зато человек Като приличный. Часто ходит в театр и на лыжах и не рвется облапошить человека без повода. В основу стихотворного цикла, названного Ниной «Босфор», легли ее впечатления от пейзажа за окном стамбульской квартиры. Вдохновляясь импрессионистами, она описывала один и тот же вид из окна, город, мост, улочки, в зависимости от погоды и настроения пробуждающие час от часу и тем более день ото дня несхожие ассоциации.

Като Волд прочел, и ему понравилось. Он не ждал от Нины ничего, тем более такого уровня. Вместе они отобрали восемьдесят стихотворений. Книга откроет перед Ниной двери, закрытые десятки лет, и вернет ей уверенность в себе. Сообщит читателю, что Нина не только жива, но и пишет как никогда хорошо. Так, по крайней мере, показалось Като. Он не преминул даже сказать, что и «Книжный клуб» не устоит перед таким соблазном, и хотя на деле тот устоял, восторгов и ожиданий насчет «Босфора» поначалу было много.

Сама Нина книгой была довольна, но не разделяла уверенности Като и издательства в том, что успех предрешен. Мир очень изменился. Авторитетные литературные критики, частью знакомые ей по альковным делам, вышли в тираж, их заменили юные законодатели мод завтрашнего дня, а с ними как-то и не переспишь. Не то чтобы Нина в постели добывала восторженные рецензии на свои книги, но она тепло вспоминала то фантастическое время, когда граница между пишущей братией и критиками была приятно эфемерной и люди с обеих сторон, да что там, со всех сторон составляли одну, как говорится, большую семью. Практично и душевно было все устроено. Но этот поезд ушел, давно и безвозвратно, и сентябрьским утром в начале второго десятилетия нового века, в день выхода «Босфора» в свет, Нина Фабер начеку и на взводе, даром что и так была вся на нервах последние недели. Срывалась и раздражалась по любому пустяку. Впрочем, последние лет десять это ее привычное состояние. Она давно все про себя поняла. Когда-то ей были открыты все пути. Она могла получить любую специальность, стать медицинским работником например. Эта мысль преследует Нину. Ее жизнь могла быть иной. Доктор Фабер. Сам по себе титул неизбежно вызывал бы трепет и уважение окружающих. Не говоря уже о наполнении пенсии в те же ее шестьдесят семь лет. Или стала бы окружным судьей. Да мало ли прекрасных работ. Хоть бы и совсем скромно – учителем. Жила бы, как люди обычно живут, на обычные деньги, плюс оплаченный отпуск и соцпакет. А так стала дилетантом, считает Нина. Раньше не была, а теперь стала. Она полагала, что с возрастом и опытом придут основательность и спокойствие, но все наоборот, сильнее становятся только стресс и страх не оказаться в отличницах. Чувство, что она обязана что-то доказать, стало гораздо сильнее.

* * *

Себя Нина считает никчемной. Да, у нее бывали счастливые минуты, слова легко подчинялись ей, и она сочиняла из них тексты, издавала, но механика этого дела недоступна рациональному объяснению, Нина ею не владеет. Кое-что ей в жизни удалось, свидетельством тому книги, но как она умудрилась написать их, неизвестно. Нина не приручила стихи, они рождаются сами, когда вздумают, отчего не чреватое ни деньгами, ни всеобщими восторгами стихоплетство легко обесценивается, особенно в глазах самой Нины, тем более в мрачный период, из коих ее жизнь по преимуществу и состоит.

Нина судит себя беспристрастно и видит, что иногда преуспевает в незачетных активностях, но все анкетно-статусное не дается ей, вся эта конкретная сторона жизни, практическая, межличностная. Нина всегда ненавидела вопрос, где она работает. Люди в основном имеют нормальную работу, некоторые служат даже экспертами. Услуги, предлагаемые ими, востребованы, за них платят серьезные деньги. Господи, не раз думала Нина, в самый тучный свой год я зарабатываю в несколько раз меньше простого электрика, а они учатся совсем недолго и на всю жизнь обретают хлебную профессию. Поменять провода, поставить розетки или распределительный щиток – нужда в этом есть всегда. А ее стихи игнорируют законы электромагнетизма, не способствуют росту ВВП, рассчитаны на фантазеров и мечтателей. В свое время у нее был круг читателей, но ее ровесники, когда-то бредившие стихами, давно стали как все и переключились на биографии политиков.

* * *

Вначале Нина гордилась принадлежностью к насту, к тонкой прослойке рисковых и бедовых идеалистов, они выгрызают истинную сущность жизни из каждого мгновения, данного остальным лишь для забот о размере будущей пенсии, но уже много лет как она презирает всех писак, включая себя, а также все, что написала или пишет. Хотя машинально то и дело мысленно ставит метку, собирая впрок всякий сор для будущих стихов. А они прут и прут, сами, почему так происходит, неизвестно, но они рвутся наружу, как бы Нина ни артачилась. Аж тошно. Хотя теперь-то уж что, столько лет она таким манером жила, теперь только зубы стиснуть и дотерпеть. Еще два года, и она получит пенсию. Да, минимальную, социальную, а все же стабильность. Деньги каждый месяц. Если питаться разваренным горохом, а иногда разводить из него супчик с беконом, то можно жить неделями на несколько сотенных, главное пить не начать, но с этим она почти завязала. Отсутствие планомерности и дотошности – вот что Нина всерьез в себе презирает. С ранней молодости мечтала она, например, сдать на пилота легкого самолета, но упорно отодвигала мечту покружить над пустыней на потом, когда появятся лишние деньги, отчего-то она всегда видела себя в кабине кукурузника именно над барханами: ветер собрал пески в причудливые зыбкие звезды, и Нина с воздуха фотографирует их для престижного журнала. Из этого ничего не вышло, Нина сдалась, и не столько из-за денег, хотя и это оставалось проблемой, но признав, что ей не хватит дотошности и четкости. Она никогда не учтет всех нюансов, что подлежат учету. К гадалке не ходи, не совсем оптимальные погодные условия не удержат ее от полета. И станет она новостью в разделе происшествий, типа: спортивный самолет потерпел аварию, врезавшись в тумане в горный склон или выработав в ноль топливо где-то в северном Хельгеланне. В царстве поэзии интуиция изредка помогает ей, но в реальном мире дефицит четкости означает смерть. Эта нехватка дотошности давно породила в Нине презрение к себе, для избавления от него она с переменным успехом практиковала работы в саду, чтение, хождение босиком по росе, временами алкоголь. В это сентябрьское утро страх и напряжение достигли апогея. Что, если вновь фиаско? Сможет ли она жить дальше с тем же ощущением приниженности? Она хочет опять расправить плечи, вовремя оплачивать счета, а в глубине души мечтает, конечно же, что взойдет ее звезда.