Читать книгу "Сонные глазки и пижама в лягушечку - Том Роббинс"

День, когда рынок ценных бумаг наворачивается с кровати и ломает позвоночник, по праву можно назвать самым черным днем вашей жизни. По крайней мере так вам кажется. На самом деле он не такой уж черный, но вы железно убеждены в его черноте, и в голосе, озвучивающем эту мысль, звенит голая вера, практически не украшенная риторикой.

– Сегодня самый черный день моей жизни, – говорите вы, роняя соленый орешек в бокал двойного мартини (в более светлые дни вы пьете белое вино) и наблюдая за его погружением: орешек в отличие от рухнувших сбережений тонет медленно и красиво, описывая изящную спираль, и приставшие к нему маленькие миленькие пузырьки совсем не похожи на мерзкие обломки, облепившие ваше сердце.

Прошло уже около трех часов с того момента, как рынок сорвался в пропасть, и тревожный, с вкраплениями истеричности галдеж, до сих пор наполнявший ресторан «Бык и медведь», уступает место тихому гудению, в котором смешались стратегии выживания и циничные шуточки. Однако ни отчаянные уловки коллег, ни фальшивое веселье не вызывают отклика в вашей безутешной душе. Обхватив до срока седеющую голову, вы повторяете:

– Самый черный день…

– Да ладно тебе, – говорит Фил Крэддок. – Рынок еще поднимется.

– Он-то, может, и поднимется. А я уже вряд ли. Все клиенты утонули, погрузились с головой, а жабр у них нет. – Вы глотаете огненный мячик мартини. – Даже Познер об этом знает. Сегодня встретил меня в коридоре, сразу после звонка. Спросил, считаю ли я профессию больничной сиделки благородной.

– Может, он сам хочет стать сиделкой?

Вы усмехаетесь, представив эту картину.

– Познер, таскающий утки? Скорее уж Папа Римский согласится сняться в порнофильме! Нет, Фил, старик послал четкий, недвусмысленный сигнал: продавай «порше» и занимай очередь за талонами на бесплатный супчик. Если к понедельнику рынок не поднимется, меня отправят на котлеты.

– До понедельника еще три выходных.

– Угу, спасибо, что напомнил! Лишний день мучительной неизвестности. Хотя все правильно: страстная пятница – день наказаний.

– Соберись, подружка, – отвечает Фил. – Возьми себя в руки, надень пуленепробиваемый лифчик.

При упоминании об интимной детали туалета вы краснеете. Одно дело, когда речь идет о порнофильмах (которых вы, кстати, ни разу в жизни не видели), и совсем другое – когда мужчина, пусть даже это Фил Крэддок, смотрит в глаза и говорит о личных вещах, несущих налет порочности. Невольное смущение румянит ваши оливковые щечки так, что ими впору украшать бокал двойного мартини – уже третий за вечер, – а попытка сознательно замедлить кровообращение заставляет краснеть еще сильнее. Эта склонность быстро вспыхивать по пустякам – один из пунктов, по которым можно упрекнуть злую судьбу, регулярно плюющую вам в тарелку. Другой пункт – ваши соседи по столу.

Фил Крэддок специализируется на торговле бобами и свиными потрохами, да и сам похож на свиновода, если не считать небрежно повязанного галстука. Галстук, если уж на то пошло, тоже деревенский: хронически старомодный, широкий, с загнутым кончиком. (Единственный человек в «Быке и медведе», одетый дурнее Фила, – это странный тип, с которого не сводит глаз ваша вторая соседка по столу, Энн Луиз.) На самом деле Фил держится очень деликатно и сочувствующе, но это лишь раздражает: слишком уж похоже на стиль поведения Белфорда Данна, вашего так называемого парня. Фил и Белфорд одинаковы практически во всем, за исключением двух деталей: во-первых, Белфорд на десять лет младше, а во-вторых, трудно представить, чтобы Фил согласился делить свою квартиру с переродившейся обезьяной.

Что до Энн Луиз, то вы ее почти не знаете. Она пришла в фирму «Познер, Лампард, Мак-Эвой и Джейкобсен» шесть месяцев назад, а прежде жила в Нью-Йорке, где подвизалась на продаже аварийных зданий и между делом, как утверждают злые языки, самозабвенно практиковала содомский грех практически со всеми крупными фигурами Уолл-стрит, включая тех, чьи имена украшают фасады известных фирм. Это женщина средних лет, приземистая, не лишенная привлекательности; она, пожалуй, могла бы вас кое-чему научить – по работе, разумеется! – но «репутация» не позволяет. К тому же Энн вот уже полчаса, игнорируя ваше присутствие, таращится в спину длинноволосого незнакомца (по крайней мере вам он не знаком), вокруг которого у стойки бара толпится народ. Слабое зрение и неудобный угол мешают вам разглядеть детали.

Так или иначе, вашу досаду можно понять. Из пестрого разнообразия брокеров, менеджеров и портфельных инвесторов, наводнивших ресторан «Бык и медведь»; из тех, с кем вы могли бы мысленно взяться за руки в столь роковой, даже исторический момент; из тех, перед кем можно излить тоскующую душу в трагическом плаче по рухнувшим надеждам, – за вашим столиком оказываются эти два… изгоя? Несправедливо, хотя и типично. Щепотка соли на рану, лишнее доказательство, что сегодня – самый черный день вашей жизни.

Полно, Гвендолин, такой ли он черный? Может, вы забыли другой день, восемь лет назад, когда в почтовом ящике оказались уведомления об отказе, присланные одновременно из аспирантур Стэнфорда, Гарварда, Йеля и Уортонской бизнес-школы при Пенсильванском университете? В один и тот же день! И кому? Вам, представительнице гендерно-этнического меньшинства, – в то время как все организации в неуклюжей попытке замолить прошлые грехи, в паническом стремлении прослыть политически корректными лезли из кожи, чтобы пополнить ряды лицами вашего профиля!

Такой ли он черный, Гвендолин? Падения рынка вряд ли достаточно, чтобы затмить тот день, когда ваша мать, записав последний сонет в лиловую тетрадку, засунула голову в духовой шкаф!

Такой ли он черный? Вам всего двадцать девять. Будут и другие дни, другие катастрофы. Возможно, даже очень скоро. Возможно, грядущие потрясения вызревают уже сейчас, и виновна в них переродившаяся обезьяна…