Читать книгу "Файф-о-клок - Иржи Грошек"

С начала лета погоду бросало то в жар, то в холод. Предугадать температуру воздуха на завтрашний день брались метеорологи, проходимцы и домашние животные. Охотнее всего верили последним, а метеорологов отказывались обслуживать даже в «Макдоналдсе». Одна невеста сбежала из-под венца, когда открылось, что ее жених не серийный убийца, а делает прогноз погоды для местного телевидения. Словом, от перепада температур народ потихоньку сходил с ума. И если утром термометр показывал ноль градусов, то во второй половине дня – плюс двадцать пять. Академики, выйдя из дома в демисезонном пальто, к вечеру становились идиотами. Зато сочинительница бульварных романов получила премию «Федеративный бестселлер»…

Двадцатого июля, во второй половине дня, если разрубить его надвое, как арбуз, я находился в баре «Папа Рома». Ничего общего с Древним Римом, кроме безобразий. Ибо голые девки плясали здесь круглосуточно, а хозяин заведения был мадьяром. Я вовсе не намекаю, что все мадьяры отчаянные безобразники, но этого звали Рома. Отсюда – водка, икра, Станиславский и балалайка с мордобоем ближе к трем часам ночи.

В общем, я не сторонник подобных развлечений, и слава богу, что Рома не приходился мне рóдным папой. То есть генетически я не расположен жрать икру и думать о смысле жизни. Поэтому назначал здесь встречи без опасений расслабиться и треснуть собеседника по башке балалайкой. Поддавшись национальному настроению. Тем более что в этот день я встречался у «Папы Ромы» со своим редактором, а бить редактора – самое последнее дело. Вначале надо написать роман…

– Я слушаю, – сказал Редактор, устраиваясь на стуле поудобнее. И, поскольку я заездил уже трех представителей этой древнейшей профессии – отгородился от меня портфелем…

Вы знаете, чем писатель отличается от литератора? Первый сидит и пишет, зато второй свободно шляется по округе и наводит тоску своими рассуждениями о литературе. Пьет кавечку на каждом углу и многозначительно улыбается, как будто видит мужчин насквозь, а женщин – без верхней одежды. Вот поэтому, когда литератор выходит на улицу, надо вовремя информировать население. Бить в барабан, перекрывать движение, зажигать сигнальные огни. Чтобы не травмировать рядового читателя обликом современной литературы…

– Только не надо мне рассказывать про муки творчества, – предупредил Редактор. – У меня на муки творчества идиосинкразия. Иначе говоря – сыпь по всему телу.

Он взял со стола салфетку и стал от меня отмахиваться. Всячески подчеркивая, что в когорте известных ему уродов я – самый душный урод.

Должно быть, в его издательстве исправно работали кондиционеры. Что благотворно сказывалось на однородности авторов. Книжные серии подбирались по формату, где длинный писатель не стоял рядом с толстым, а худого пузырили до трехсот двадцати страниц. Любовные романы гремели кастрюлями, от количества триллеров хотелось повеситься, сентиментальные образы поражали стервозностью, интеллектуальная проза – извращениями…

– Хорошо… – согласился я. – Противостояние Трагедии и Kомедии еще полностью не оформилось в моих произведениях.

– Иначе говоря-а, и на сегодняшний де-ень… – затянул Редактор.

– Двадцатое июля, – охотно подхватил я.

– Романа у вас нет! – закончил псалом Редактор и откинулся на спинку стула в образе Понтия Пилата, который умывает руки.

Я сделал то же самое, и посетители бара могли бы наблюдать двух Понтиев Пилатов. Явление крайне редкое и символическое. Однако ни один паразит с криками «Знамение! Знамение!» не выскочил из бара, и явление прошло незамеченным.

– А в чем проблема? – поинтересовался Редактор, когда мы вдоволь друг на друга натаращились. – Кризис жанра?..

Ближе всего мне постмодернизм. Или винная лавка на улице Фучика. Неплохо выходят эпические поэмы. Для обыкновенной эпической поэмы требуется бутыль текилы на каждую героическую песню. Желательно марки «Olmeca». Хуже обстоят дела со сценарием для телесериала. Мне попросту столько не выпить. А чтобы писать иронические детективы, да по штуке за месяц, мне надо сделать операцию по пересадке пола и биться головой о стену до полной шишкообразности. Только тогда получаются добротные иронические детективы.

Так что кризиса у меня не было. Как и жанра.

Вдобавок я умудрился получить аванс за новый исторический роман, но радости от этого не испытывал. Потому что деньги закончились – сразу же после эпиграфа: «Тебе, дорогой издатель, я посвящаю этот труд!» А дальше мои исторические римляне увязли в сибирских болотах, заблудились в тевтобургских лесах, и оставалось надеяться только на случай. А именно – стырить у кого-нибудь рукопись и выдать за свою. Дабы рассчитаться с «дорогим издателем», который теперь ежемесячно подсылал мне Редактора с целью получить все, что ему посвящалось.

И если это называется «кризисом жанра», то на мой взгляд – просто невезуха. Когда на книжных полках писателей больше, чем у мартышки блох. А в остальное время, да с рукописью в кармане – мне эти самые писатели никак не попадаются. Иначе бы я давно сдал роман…

Тут я принялся размышлять о свинской жизни писателя, из которой не выдавишь порядочного сюжета. Но меня прервали…

Машá служила у Папы Ромы вышибалой. Не в смысле, что – тресь по морде, а – деликатнее. Вначале она объясняла клиенту, как работает система Станиславского. Что если на стене висит бейсбольная бита, то Константин Сергеевитч где-то рядом. А если разбушевавшийся клиент не понимал художественного замысла – Машá звонила в колокольчик. Тут же появлялся Константин Сергеевитч, ростом с Большой театр, в красной рубахе. Не знаю, где Папа Рома его откопал, наверное вывез спецрейсом из Мадьярии, но Франкенштейн был младенцем по сравнению с этим мужиком. Поэтому хватало демонстрации – как Константин Сергеевитч гнет железные прутья и рвет телефонные книги. После чего всякий разбушевавшийся клиент обещал вести себя чинно и благородно. И не то чтобы жрал землю в знак своих обещаний, но особо трепетные дамочки рыдали от этой мизансцены, как на спектакле «Ромео и Джульетта». А дальше все ждали, что скажет Константин Сергеевитч… Если он говорил: «Верю!», то клиента снова усаживали за столик, а если говорил: «Не верю!» – то сразу же несли в гардероб. Подальше от Константина Сергеевитча. Который терпеть не мог фальши. И больше Константин Сергеевитч ничего не говорил. Вот за эту лаконичность его и прозвали Станиславским.

– Немного стриптиза? – спросила Машá, заглядывая к нам на огонек.

На самом деле это была проверка, так называемый фейс-контроль, когда по выражению «фейса» судят о положении всего остального. И не думаю, чтобы Машá притащилась поглазеть на меня, но в общем-то наша компания ее заинтересовала. Сами понимаете: два человека отсвечивают в приват-кабине, девок не вызывают, водки не пьют и пучатся друг на друга. Тут либо замышляется убийство, либо педерастический акт. Что – по отдельности – на меня непохоже. И поэтому Машá сконцентрировалась на Редакторе и даже потрогала его за портфель. Мол, впервые вижу мужчину с такими аксессуарами. Но Редактор был начисто лишен романтизма или балдел только под абзацы. Во всяком случае, он прижимался к своему портфелю с бóльшим энтузиазмом, чем к Памеле Андерсон.