Читать книгу "Холодная гавань - Ричард Йейтс"

Курту Воннегуту посвящается

Глава 1

Вся горечь бедовой юности Эвана Шепарда враз забылась в 1935 году, когда он, семнадцатилетний, влюбился в автомобили. Постоянные разборки с парнями послабее, грубоватое обхождение с девочками, неуклюжие и постыдные случаи мелких преступлений — все это было уже не важно, неприятные воспоминания, и не более того. Он открыл для себя высокую романтику в том, чтобы гонять по Лонг-Айленду во все концы. В ходовой части любой машины он разбирался досконально; мог целыми днями разбирать по болтикам или собирать какое-нибудь авто, валяясь в пыли на подъездной дорожке родительского дома, и в это время окружающий мир для него не существовал.

Его отец Чарльз Шепард с наслаждением наблюдал из окна, как он трудится под палящими лучами солнца. Кто бы год назад мог предположить, что этот парень включит голову и займется полезным делом, и что это, как не начало зрелости? Не это ли помогает мужчине выработать силу воли и определиться с жизненными целями?

Именно так, и что касается болезненного, отчаянного стремления обрести волю и цель в жизни — чьей угодно жизни, — то об этом Чарльз Шепард хорошо знал из собственного долгого и бесплодного опыта.

Это был армейский офицер на пенсии, человек с поэтическим направлением ума, которое он всегда старался подавлять, и нередко казалось, что его собственный запас целеустремленности закончился в день перемирия в 1918 году.

Полный воодушевления молоденький лейтенант пехоты, недавно женившийся на самой красивой девушке, что танцевала в клубе офицеров, он прибыл во Францию через три дня после окончания войны, и его разочарование было столь сильным, что чуть не весь младший комсостав хором призывал его не валять дурака.

— Да я не валяю, — настаивал он. — Правда.

От правды не уйдешь, и он это отлично понимал. В голову даже закралась мысль, что это тошнотворное ощущение сродни выкидышу будет его теперь преследовать до конца дней.

«Тебя я буду любить всегда, — писал он жене из Гавра, — но, кажется, во всем остальном я разочаровался. Я убедился в том, что на свете почти не осталось вещей, имеющих хоть какой-то смысл».

Вернувшись в Штаты, где все вокруг готовы были орать и плясать от радости, что они вот-вот уйдут на гражданку, Чарльз принял внезапное и совершенно непопулярное решение. По причинам, ему самому не до конца понятным, он подписал контракт и остался в армии.

Не вполне понятным хотя бы потому, что он годами мысленно возвращался к этому в поисках ответа, и ответ всякий раз выстраивался в виде такого смутного трехчастного катехизиса: армия — это своего рода профессия; она позволяет обеспечить семью; никогда нельзя исключать вероятность новой войны.

В чине лейтенанта он прослужил так долго, что порой задавался вопросом, не является ли он самым старым в этом звании за всю историю американских вооруженных сил, и все эти годы его служебные обязанности сводились исключительно — против его воли — к однообразной канцелярской работе.

Форт-Дивенс, Форт-Дике, Форт-Беннинг, Форт-Мид — каждый из этих армейских гарнизонов лез из кожи вон, чтобы выделиться среди других, и все они были на одно лицо. Безнадежно заурядные, зиждущиеся на безусловном повиновении. Даже ночью, в замкнутом мирке общежития для женатых офицеров, ты не мог ни на минуту забыть о том, где находишься и почему. Как и твоя жена. В условиях, когда каждый шаг мирного времени регламентировался правилами, стоило ли удивляться, что с такой живой, яркой девушкой, как Грейс Шепард, в конце концов случился нервный срыв? Пугаться — да, удивляться — нет.

После первой же ее госпитализации Чарльз понял, что с армией надо заканчивать, и как можно скорее, тем более к тому времени возникла еще одна проблема, из-за которой его все равно могли вскоре комиссовать: его зрение резко ухудшилось и продолжало падать. По иронии судьбы именно в этот год в его армейской жизни произошло изменение к лучшему — ему наконец-то дали звание капитана и сделали командиром стрелковой роты.

Как же он любил своих солдат — а было их две сотни, — даже неумех и нытиков. Через несколько недель он уже гордился ими, а также тем, что, похоже, завоевал их уважение. Он наслаждался каждым мигом, укреплявшим его в убеждении, что он опекает их, заботится о них и что они это знают, а их обращения к нему «капитан» и «командир» проливались бальзамом на его душу.

Размеренный ритм, пот и тяготы длинных маршей с полной выкладкой были ему в радость даже при отсутствии уверенности в том, что сам он сумеет одолеть необходимое расстояние. А иной раз, придирчиво заглядывая в пустые стволы спрингфилдских ружей, в то время как его бойцы стояли не шелохнувшись в шеренгах, застыв в неестественно прямых позах с ничего не выражающими лицами, он ловил себя на мысли, как было бы здорово оказаться со своей ротой на войне, нарисованной его воображением. Почти каждый солдат мог бы отличиться на поле брани, ведь любая операция выходила бы за рамки простого чувства долга, а по окончании войны все погибшие вскочили бы на ноги, чтобы присоединиться к общей веселой попойке с классными девочками.

Если бы Грейс поправилась, он бы уж как-нибудь схимичил и прошел все тесты на зрение, чтобы только подольше оставаться со своей ротой, но увы. Когда у нее случился второй нервный срыв, он понял, что больше тянуть нельзя, и, не дожидаясь ее выхода из госпиталя, подал рапорт об увольнении.

В течение нескольких дней, пока они укладывались, Чарльз подумывал о том, чтобы двинуть в места, где они никогда не были, — в Калифорнию, к примеру, или Канаду — и там попробовать возродиться, начав новую жизнь. А с другой стороны, предки Шепарда, коренные жители Лонг-Айленда, привыкли к зеленым равнинам, картофельным полям и солоноватому ветру с моря, так что разумнее было вернуться в родные края. На неплохую военную пенсию он купил небольшой, но в общем-то приличный коричневатого цвета каркасный домик на северном побережье, на окраине поселка, с видом на залив Колд-Спринг.

В поселке он вскоре прослыл достойным, обходительным человеком, который сам покупает продукты в магазине и сдает вещи в прачечную, потому что его больная жена сидит дома. Ходили осторожные и беспочвенные слухи, что он был героем войны или, по крайней мере, как-то отличился. Все удивились бы, узнав, что он ушел в отставку в чине капитана: видом и осанкой он больше смахивал на полковника, и легко можно было себе представить, как ему отдает честь проходящий мимо батальон или даже полк, а он со строгим лицом провожает шеренги. Это впечатление порой шло вразрез с несколько комической картиной, когда он тащился по улице с продуктовыми пакетами или баулами белья в обеих руках, не в силах поправить всклокоченные ветром седые волосы или съезжающие на нос очки с толстыми стеклами, но никто, даже завсегдатаи кабачка, не позволяли себе позубоскалить на этот счет.

— А вот и я, дорогая, — крикнул он Грейс однажды, сваливая на кухонный стул гору продуктов. Убирая все в холодильник, он продолжал обращаться к ней на повышенных тонах. — По-моему, Эван уже часов десять возится с этим мотором. Откуда только берется столько энергии. Или прилежания.