Читать книгу "Верещагин - Марина Королева"

Я вышел из аудитории, где весь день шли приемные экзамены.

Наше знаменитое здание в старинном переулке гудело и переливалось на разные голоса. С четвертого этажа раздавалась труба, на втором распевалась будущая (если примут) вокалистка, на первом повторяли что-то из «Хорошо темперированного клавира». Все это сначала размешивалось в густом июльском зное и только потом взлетало к небу — вернее, к тому прямоугольнику вместо неба, который вырезали здесь дома.

Когда-то я любил это время. Любил, когда в училище, на первом этаже, вывешивали списки абитуриентов, и начиналось: консультации, экзамены, пугливые толпы возле аудиторий, родители с термосами и бутербродами для измученных гениев (а они все гении!). Сколько я их перевидал, и гениев, и их родителей… Я и сам был гений. Шучу.

Но сегодня я ничего этого не любил. Впрочем, почему сегодня? И вчера, и неделю, и год назад. Я устал.

Я не заметил, как оказался на улице. Всё, на сегодня это закончилось. Если бы завтра можно было не просыпаться, не открывать глаза, а так и лежать в своей берлоге — грязновато, зато прохладно — и не видеть, не думать. Я так живо себе это представил, что даже прищурился. И тут сквозь прищур увидел девочку на парапете. Плачет, что ли?

Ох, я знал это неизбывное горе: трагедия! крах! катастрофа! Мамы с валерьянкой, бабушки плачут. Не расстраивайся, детка, еще годик позанимаемся с педагогом — и обязательно поступишь! Почему-то при этих словах рыдания становились только сильнее. Годик?! Да это же вечность! Помню, всё помню. Мне тоже год казался вечностью, это теперь время идет как электричка без остановок.

Девочка плакала. Без всхлипов, тихо, но как-то отчаянно: она пыталась зажать слезы ладонями, это плохо у нее получалось, слезы все равно просачивались. И еще она качала головой, как будто говорила: нет-нет-нет, нет-нет…

Проклиная все на свете, я направился к ней. Дурак, говорил я себе, пока шел, профессор чертов, чего ты ввязываешься? Иди себе домой. Что ты ей скажешь? Что она позанимается с педагогом и через годик поступит? Это ей мать пусть говорит.

Девочка не поднимала головы, хотя я стоял уже прямо над ней, заслонив солнце.

— У вас случилось что-то? Не сдали экзамен?

Она сделала то же движение головой: нет-нет-нет, нет-нет. Все пальцы у нее были мокрые.

— Послушайте, что вы сдавали?

Девочка еще яростнее прижала руки к лицу.

— Со… сольфеджио…

Всхлип — и она опустила руки. Медленно, как стягивают с трупа простыню.

Ну конечно, сольфеджио. Значит, мне она его и сдавала. Я сам себе поразился: не помню. Я ее не помню! Впрочем, кого из них сегодня я запомнил, скажите мне? Ни-ко-го. Но она-то меня, конечно, помнила, еще бы. Профессор. Их много — я один.

— И что мы вам поставили?

Тут я наконец увидел ее глаза. Собственно, единственное, что можно было увидеть на опухшем мокром лице.

— А вы разве не помните?

Что я мог ей ответить? Я помолчал немного, подбирая слова. Не подобрал, поэтому и повторил вопрос:

— Так что мы поставили?

— Четыре.

Четыре? И она еще ревет! Конечно, пять было бы лучше, конкурс большой, но и с четверкой не все потеряно. Ничего не понимаю.

— А вы пять, что ли, хотели?

— Конечно.

— До такой степени хотели, что надо теперь вот так убиваться? Да ведь ничего еще не потеряно, — повторил я слова из собственных мыслей.

— Всё потеряно, всё!

Она пыталась удержать слезы, кусала губы — профессор все-таки, — но ей это плохо удавалось, слезы лились.

— Да почему потеряно? У вас же еще два экзамена.

— Нет. Всё. Я не пойду, — она снова отчаянно затрясла головой: нет-нет-нет, нет-нет.

Тут я припомнил.

— Подождите, это не у вас абсолютный слух?

Она снова подняла на меня глаза — как мне показалось, испуганно.

— Ну, абсолютный. Вот скажите, зачем он мне?!