Читать книгу "Дневник войны со свиньями - Адольфо Биой Касарес"

Понедельник, 23 – среда, 25 июня

Исидоро Видаль, которого соседи называли дон Исидро, с прошлого понедельника почти не выходил из своей квартиры и избегал показываться на глаза. Ну конечно, некоторые жильцы, а тем паче девушки из швейной мастерской в большом зале напротив, иногда видели его мельком. В их густонаселенном доме приходилось преодолевать немалые расстояния, чтобы добраться до санузла, надо было пройти

через два внутренних дворика. Но как бы там ни было, дон Исидро в своей квартирке, состоявшей из его комнаты и смежной комнатки его сына Исидорито, был в эти дни отрезан от внешнего мира. Сын, работавший классным надзирателем в вечерней школе на улице Лас-Эрас, вставал поздно и обычно уносил газету, которую отец ждал с нетерпением, и вдобавок Исидорито упорно забывал о своем намерении отнести в починку радиоприемник. Лишенный своего ветхого аппарата, Видаль не мог слушать ежедневные «Домашние беседы» некоего Фаррелла, которого люди считали тайным вождем «Молодых турок», движения, вспыхнувшего, подобно новой звезде, среди нашей нескончаемой политической ночи. Перед своими друзьями, ненавидевшими Фаррелла, Видаль его защищал, даже горячо защищал; он, правда, отвергал аргументы юного каудильо, продиктованные скорее озлоблением, чем разумом, и осуждал его клеветнические и лживые выпады, но не скрывал восхищения его ораторскими способностями, страстным, истинно аргентинским тембром голоса и, претендуя на объективность, считал заслугой то, что «молодые турки» внушают миллионам парий чувство собственного достоинства.

Причиной нынешнего затворничества Видаля – слишком долгого и уже становившегося опасным – было то, что недавно у него появилась ноющая зубная боль, из-за которой он все время прикрывал рот рукой. Но вот однажды, возвращаясь днем из санузла, он услышал неожиданный вопрос:

– Что с вами?

Видаль отнял руку ото рта и смущенно взглянул на своего соседа Больоло. Да, это сосед поздоровался с ним

– Ничего особенного, – с готовностью ответил Видаль.

– Как это – ничего? – возмутился Больоло, у которого, коль приглядеться, было какое-то странноватое выражение лица. – А почему это вы рот рукой прикрываете?

– Да зуб у меня. Болит. Пустяки, – улыбаясь, ответил Видаль.

Был он невысокого роста, худощавый, волосы на голове начали редеть, взгляд грустный, а когда улыбался, даже нежный. Настырный Больоло достал из кармана записную книжку, написал фамилию и адрес, вырвал листок и сунул его Видалю.

– Это дантист. Сходите непременно сегодня. Он приведет вас в порядок.

В тот же день Видаль отправился по указанному адресу. Потирая руки, дантист ему объяснил, что в известном возрасте десны размягчаются, словно они глиняные, но, к счастью, наука теперь располагает отличным методом: производится удаление всех зубов и замена их искусственными. Назвав общую сумму, этот тип приступил к методичной пытке и наконец, надев на распухшие десны вставные челюсти, скомандовал:

– Можете закрыть рот!

Куда там! Боль, чужеродные предметы во рту, да еще ощущение неловкости при взгляде в зеркало противились этому. На другой день Видаль проснулся с чувством недомогания и жаром. Сын посоветовал опять сходить к дантисту, но дон Исидро и слышать не хотел об этом типе. Больной, удрученный, лежал в постели и первые двадцать часов даже не решился выпить мате. От слабости недомогание лишь усугублялось, а температура была удобным предлогом, чтобы не выходить из дому.

В среду, 25 июня, Видаль решил покончить с этим безобразием. Да, он пойдет в кафе и сыграет, как обычно, партию в труко. Он сказал себе, что встретиться с друзьями лучше всего вечером.

Когда он вошел в кафе, Джими (Джеймс Ньюмен, ирландец, ни слова не знавший по-английски, рослый, светловолосый, румяный мужчина шестидесяти трех лет) приветствовал его:

– Завидую тебе, вот жевать-то будешь!

Видаль чуточку поболтал по-братски с беднягой Нестором Лабарте, который, как теперь выяснилось, прошел через такое же испытание. Снимая и надевая сероватую челюсть, Нестор произнес загадочную фразу:

– Предупреждаю, лучше не разговаривай, не то худо будет.

Как обычно, мальчики засели за партию в труко в кафе «Каннинг», напротив площади Лас-Эрас. Словечко «мальчики», ими употреблявшееся, отнюдь не указывало на смутное, подсознательное желание слыть молодыми, как уверял Исидорито, сын Видаля, – это просто следствие того, что когда-то все они были молоды и вполне оправданно называли себя так. Исидорито, который слова не скажет, не посоветовавшись с некоей докторшей, качает головой и предпочитает не спорить, как бы предоставляя отцу самому разбираться в собственных ложных аргументах. Его нежелание спорить Видаль оправдывает. Разговаривая, друг друга не поймешь. Мы понимаем друг друга и приходим к согласию «за» или «против» чего-либо, как стая собак, которая нападает или отгоняет случайного врага. Например, все они – Видаль, если не забывался, избегал говорить «мальчики» – за игрой в труко убивали время и развлекались не потому, что специально сговорились или настроились, но в силу привычки и благодаря ей. Они привыкли к этому часу, месту, к фернету, к этим картам, к этим лицам, к материалу и цвету костюмов, так что Для их компании исключалась всякая неожиданность. Доказательство? Ну, например, если Нестор – друзья в шутку произносили «Нестор» на французский лад, грассируя, – начинал говорить, что он что-то забыл, Джими, которого за живость и находчивость называли Конферансье, заканчивал за него фразу словами:

– Ну да, забыл начистоту.

А Данте Ревора еще раз припечатывал:

– Стало быть, ты забыл начистоту. Напрасно Нестор, с его по-юношески румяным лицом, круглыми, как у петуха, глазами и манерой всегда говорить очень серьезно, уверял, что эта-де оговорка у него со времен его невообразимо далекого детства, да так и осталась… Его не слушали. И тем более не слушали, когда он приводил в пример Данте, упорно произносившего «мермелад» вместо «мармелад», причем никто не отказывал ему в уважении как человеку образованному.

Поскольку вечер 25 июня приобретает в дальнейших воспоминаниях черты некоего сна, даже кошмара, здесь необходимо отметить все конкретные подробности. Первое, что мне приходит на ум, это то, что Видаль проиграл все партии. Ничего удивительного в этом не было, так как в другой команде играли Джими, человек без совести и хитрец первостатейный (Видаль иногда его спрашивал, не продал ли он свою душу, как Фауст), и Лусио Аревало, победитель многих чемпионатов по труко в кафе «Ла Палома» на улице Санта-Фе, да еще Леандро Рей по кличке Толстяк. Рей, булочник, выделялся среди мальчиков тем, что еще не был пенсионером и был испанцем. Хотя три его дочки, снедаемые властолюбием, допекали его, чтобы он отошел от дел и лучше посиживал с друзьями на солнышке на площади Лас-Эрас, старик упорно не оставлял своего места у кассы. Черствый эгоист, трясущийся над своими деньгами, опасный в делах и в картах, Рей вызывал раздражение у друзей лишь одним небольшим недостатком: когда он ел, будь то сыр или арахис, поданные с фернетом, он не скрывал своей обжорливости. Видаль говорил: «Меня мутит от отвращения, я желаю ему смерти». Аревало, бывший журналист, когда-то поставлявший театральную хронику в агентство, связанное с провинциальными газетами, был среди них самым образованным. Хотя он не отличался красноречием или блестящим остроумием, ему случалось скромно и к месту ввернуть словечко с истинно креольской иронией, которая заставляла забыть о его безобразии. Безобразие это усугубляла возраставшая с годами неопрятность. Плохо выбритое лицо, нечистые стекла очков, прилипший к нижней губе окурок, окрашенная никотином слюна в уголках рта, перхоть на пончо довершали облик этого болезненного, астматического объекта. На стороне Видаля играли Нестор, чьи уловки были по-детски неуклюжи, и Данте, никогда не отличавшийся живостью ума, а теперь из-за глухоты и близорукости и вовсе замкнувшийся в своей скорлупе.