Читать книгу "Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник - Юрий Вяземский"

Первый час вечера

Закат не был жарким — он был необычайным. Два человека сидели на горе под старой маслиной перед лицом заката. Один был необыкновенно красив, другой — поразительно уродлив.

Уродливый был весь освещен солнцем. Другой же сидел ближе к маслине, и тень от ствола наполовину закрывала его лицо. Но и по освещенной половине можно было заключить, что человек этот красив и даже очень красив.

Урод смотрел на солнце, и оно отражалось в его белесых, влажных глазах навыкате, словно в двух маленьких зеркалах. А когда он осторожно поворачивал глаза вправо или влево, в белках прорисовывались то спускающаяся вниз дорога, то одинокая маслина, то городская стена с башнями, то Храм. И взгляд он переводил очень медленно и бережно, как бы боясь разрушить возникающие в его глазах отражения.

Молчали. Затем уродливый шумно вдохнул и взволнованно выдохнул из себя:

— Какая красота!

Красавец и бровью не повел. Левый его глаз хоть и был направлен в сторону солнца, однако был словно задернут шторкой. Человек смотрел в глубину себя, а шторка на глазах служила для того, чтобы никто не мешал ему разглядывать свои мысли.

— Я много видел закатов, — неуверенно и в то же время вдохновенно продолжал уродец. — Ты знаешь, я люблю ими любоваться… Но такого я никогда не видел!

И снова красавец не ответил. И лицо его оставалось неподвижным.

Урод вздохнул и решил взглянуть на товарища, медленно развернув к нему плечи. Шею он не мог повернуть, так как ее просто не было. Голова его держалась прямо на плечах, а подбородок упирался в грудь. И потому он смотрел на людей всегда исподлобья. И так же исподлобья, но нежно и бережно он глянул на красавца и снова отвернул от него плечи и голову, подставив закату покатый лоб и взгляд утопив в солнце.

Поразительная тишина окружала сидящих на горе.

Прошло не менее минуты, прежде чем красавец произнес:

— Закат как закат. Что в нем необычного?

Красавец повернул наконец голову. Вторая половина его лица вышла из тени, и красота явилась теперь вполне — редкостной красоты лицо с поразительно правильными и соразмерными чертами, словно оно создавалось по лучшим художественным образцам. Ни малейшего недостатка.

Завеса с глаз красавца спала, и на собеседника устремился внимательный и грустный взор.

Урод сперва смутился, потом виновато и благодарно улыбнулся и сказал:

— Обычно, когда солнце садится, света становится всё меньше и меньше. Небо грустнеет и выцветает. Сум рак наползает на землю… А тут… Смотри, какое яркое и радостное небо! Город искрится и сверкает, как при восходе! И вокруг нас такая ясность, такая четкость! Видна каждая травинка, каждая веточка на маслине…

Урод взмахнул короткими руками, как бы пытаясь обнять ими и маслину, и Город за оврагом, и солнце над крышей Храма. Он призывал своего собеседника оглянуться вокруг и восхититься этой непривычной красотой. Но серые и чистые, изысканного разреза глаза не последовали его призыву: красавец молча посмотрел на говорившего, и шторки вновь опустились на глаза.

— А тишина какая! — вдруг почти прошептал урод. — Я раньше сюда пришел. Толпы паломников шумно спускались по дороге. Город внизу гудел. В Храме ревели животные. И трубы кричали так, словно трубачи стоя ли у меня за спиной… И вдруг всё стихло. Словно уши нам залепили воском.

— Время настало. Люди угомонились, — задумчиво произнес красавец.

— Да где ж угомонились?! — воскликнул урод и тут же перешел на шепот: — Вон, видишь, двое мужчин ставят шалаш. А женщина ходит вокруг них и размахивает руками. Она явно недовольна и кричит. А мы не слышим ни единого звука… Или, вон, осел ходит вокруг жернова. До этого сада не больше двух стадий. Я его знаю. И жернов там обычно издает громкий, противный звук, от которого у меня всегда мурашки бегут по телу…

— Просто ветер дует в другую сторону.

— Но нет ведь никакого ветра! Разве ты чувствуешь ветер?

— Здесь, наверху, нет. А там, внизу, дует ветер и относит звуки.

— Да где ж он там дует? Смотри, как застыли под нами деревья. Ни одна веточка не шелохнется.

— Да, похоже, и внизу ветра нет, — задумчиво согласился красавец и тут только отвел взгляд от щеки собеседника, чтобы посмотреть наконец на деревья, на осла и на паломников, сооружающих хижину.

— Нет ветра! И звуков нет! И странно всё это, Иуда! — радостно воскликнул уродец.

Иуда посмотрел на него и улыбнулся. Казалось бы, улыбка должна была украсить его прекрасное лицо, но она скорее нарушила что-то в этой совершенной красоте.

— Один звук я слышу, — сказал Иуда. — Похоже, это Кедрон. Слышишь? Журчит внизу около моста. Там много больших камней.

— Это не Кедрон. Это вообще не звук реки. Это какая-то тихая и светлая мелодия. Только непонятно, откуда она к нам доносится…

— Грустный звук.

— Нет, радостный и чистый.

Иуда перестал улыбаться. И вдруг спросил:

— Ты что-то хотел сказать мне, Филипп? Уродец вздрогнул и втянул голову в плечи. Помолчали. Потом Филипп взволнованно произнес:

— Помнишь того молодого начальника, который принимал нас в Вифаваре? До того как подойти к Учителю, он долго беседовал со мной. О вечной жизни меня расспрашивал. Почему он именно ко мне обратился, я так и не понял: ведь иудейские начальники обычно беседуют с Иаковом или с тобой… Ну я, как мог, постарался исследовать с ним вопрос и разъяснить, что Благой Учитель…

— «Благ только Бог», — перебил Иуда.

— Да, так его поправил Иисус, — поспешно согласился Филипп. — Но, видишь ли, я сам называл Учителя Благим, и молодой начальник обратился к Нему так, как я Его называл… — Филипп сокрушенно вздохнул.

— Дело не в том, как он назвал Иисуса, — возразил Иуда. — Дело в том, что молодой начальник был богат. Иисус потребовал от него, чтобы он раздал свое богатство нищим. А начальнику стало жалко… Очень трудно, Филипп, принести в жертву то, что ты ценишь больше всего на свете.

Филипп сперва обиженно посмотрел на Иуду, а затем виновато сказал:

— Он потом подошел ко мне, этот начальник, и признался, что с радостью отказался бы от своего богатства, если б кто-нибудь объяснил ему, зачем нужно всё раздавать нищим… Я попытался ему объяснить и не смог. Потому что мысли мои еще были разрозненны, представления еще не сложились в стройную систему…