Читать книгу "Зеркало Велеса - Александр Прозоров"

Поздней осенью семь тысяч пятьдесят третьего года от сотворения мира, незадолго до заката Куприянова[1]дня на левом берегу реки Большой Удрай, напротив Козютина мха, что раскинул свои топи верстах в тридцати на закат от Великих Лук, одинокая женщина натянула поводья чалого коня, останавливаясь возле самой воды. На вид путнице было немногим менее сорока, волосы закрывал темный пуховый платок, сквозь который местами проблескивали жемчужины, на плечах ее лежал суконный, изрядно повыцветший и вытертый кафтан, ноги прятались в мягкие сафьяновые сапоги, тоже порядком поношенные и растерявшие вышивку — на голенище осталось только множество мелких дырочек да несколько алых и зеленых нитей.

Впрочем, если путница желала выдать себя за нищую селянку, получалось у нее плохо. На сжимающих поводья пальцах поблескивали несколько перстней с яркими самоцветами, жемчужная понизь и золото сережек просвечивали через платок крупной вязки; в оторочке рукавов и обшлагов кафтана легко угадывался благородный бобровый мех — слишком дорогой для смердов, обходившихся даже для праздничных одеяний простеньким горностаем, а то и вовсе белкой и лисицей. Да и золота в таких количествах селянке или горожанке ни муж, ни отец не подарят. Ладно серьги, ладно пара перстеньков, ладно понизь — но не все же сразу!

Да и кони у женщины были ладные, тонконогие и рослые, мало похожие на неприхотливых низких, брюхатых лошадок, которых и в плуг, и в возки запрягают, а при нужде и под седло подводят. Судя по поджарому брюху, кормили скакунов не только сеном-соломой, но и зерна изрядно в ясли подсыпали. Тонкие ноги и рост означали изрядную примесь туркестанской крови. А может статься, коней и вовсе из Бухары на продажу привели — тогда за них немало золота пришлось отсыпать. Без золота таких красавцев разве на меч, в походе взять можно. Но смерды в походы ратные не часто ходят, подобная добыча на их долю выпадает редко. Вот боярин родовитый такой дуван и захватить, и при себе оставить мог, на золото не менять. Но тогда и в седло мог только сам он подняться — либо супружница его, боярыня.

Шедший в поводу конь остановился и опустил голову, ткнувшись хозяйке мордой в колени. Путница охнула — скорее от неожиданности, чем от боли, — торопливо дважды перекрестилась, кинула быстрый взгляд на спину заводного скакуна. Там, накрытый по плечи овчиной, лежал темноволосый парень лет четырнадцати. Глаза его были закрыты, а дышал он тяжело, мучимый хворью.

Женщина вздохнула, перевела взгляд на Козютин мох, раскинувшийся по ту сторону реки. Пальцы ее, выдавая беспокойство, нервно затеребили темную кожу поводьев.

День, несмотря на низкие серые облака, выдался теплый — но со стороны болота тянуло влажной прохладой, смешанной с запахом грибов и гнили. Да и чего еще от нее взять, от топи-то? Мертвое место. Разве что лягушкам да гадюкам в нем хорошо.

Через сочную, еще не пуганную первыми заморозками, прибрежную осоку к реке ныряла узкая тропка, чтобы потом выбраться на ту сторону Удрая и, обогнув камышовую поляну, уйти куда-то под низкие корявые березы. Стало быть, кому-то было дело и до топи, коли тропу пробили. Хаживает кто-то.

Путница и сама зачем-то пробиралась к берегу по этой тропе, но сейчас вдруг заколебалась, никак не решаясь двинуться дальше. То ли брода не знала, то ли воды боялась, то ли еще что беспокоило. Оно и понятно — место глухое. В омут ухнешься — подмоги не дозовешься.

Парень на заводном коне вдруг застонал, качнув головой из стороны в сторону. Женщина резко оглянулась, облизнула губы, после чего перекрестилась еще раз, вытащила на свет нательный крестик, с надеждой его поцеловала и пнула пятками брюхо коня, посылая его вперед.

Скакун недовольно фыркнул, однако с берега спустился и медленно двинулся по темной воде. Глубина выдалась всего ничего, до брюха река не достала — и меньше чем через минуту всадница оказалась на правом берегу. Следом, разбрызгивая холодные капли, на сушу выбрался и конь с хворым пареньком.

Женщина опять замешкалась, словно никак не решаясь на некий опасный подвиг, с надеждой оглянулась на покинутый берег, но потом уверенно тряхнула поводьями, заставляя скакунов перейти на шаг. Лошади побрели по узкой тропинке, пробитой в высокой осоке, под копытами плотоядно зачавкала черная торфяная вода.

Тропа вела женщину за собой, виляя меж берез и тонких, как прутья, сосенок с желтыми иглами, то и дело круто уходя вправо или влево, а иногда и вовсе по широкой дуге в обратную сторону. То ли следы запутывала, то ли топи неведомые огибала. Одно хорошо — комары над болотом почему-то не вились. А то за час и зажрать могли, высосать досуха.

Версты через три березы и сосенки остались позади, и перед путницей, за широким и ровным полем коричневого мха, заблестели многочисленные окна открытой воды. Тропинка вела вперед, но уже через несколько саженей ноги коней начали проваливаться, мох заколыхался, словно занавеска под резким порывом ветра, — и лошади, тревожно заржав, остановились, не поддаваясь ни на какие понукания.

Через несколько минут женщина сдалась, двинулась вдоль поля, у крайних березок, — и вскоре с удивлением обнаружила, что пересекает ту же тропу, по которой забралась в самую вязь. Наверное, это был намек на то, что следовало возвращаться обратно — но путница упрямо повернула вправо, в глубь болотных мхов. Верста, другая — и опять она оказалась перед бездонными окнами. В этот раз путница повернула в другую сторону — и через некоторое время вновь вышла к тропе.

Немного поколебавшись и глянув на предзакатное небо, упрямая гостья Козютина мха все же опять направилась к топям, заставляя коней все тем же мерным шагом месить тухло пахнущий торфяник и корни осоки.

В небе каркнул ворон. Он сделал над путницей стремительный круг, сложил крылья и упал на ветку совсем черной, с несколькими лишь белыми пятнами, березы, поднявшейся едва на высоту человеческого роста. Потоптался, склонил набок голову.

— К Лютобору я пробираюсь, — натянув поводья, сказала ему женщина. — Сказывали, с любой хворью он управиться способен. Сын у меня занедужил. Совсем плох… Спаси его, Лютобор, коли слышишь. Спаси, матерью твоей заклинаю!

Ворон опять каркнул, упал с ветки и, расправив крылья только над самой землей, метнулся поперек тропы, взмыл над плотной стеной ежевики, что поднималась слева в полусотне саженей, и умчался дальше, тяжело взмахивая крыльями. Женщина проводила его взглядом, подумала, а затем потянула повод, поворачивая вслед за птицей. Лошади, ощутив нетерпение всадницы, перешли на широкий шаг. Их ноги опять начали проваливаться глубоко в торф, зажурчала, разливаясь по сторонам, вода — но на этот раз скакуны беспокойства не выказали. Да и то уже сажен через тридцать земля стала тверже, болотная осока сменилась обычной травой.

Вблизи в стене ежевики неожиданно обнаружился просторный проход. Шел он не прямо сквозь кустарник, а наискось, так что с болота оставался не виден. За проходом начиналась новая тропа, более широкая и уже не торфяная, а глинистая. Еще через полверсты всадница увидела впереди поросший дубами взгорок и, облегченно вздохнув, перешла на рысь.