Читать книгу "Прощание в Дюнкерке - Владимир Сиренко"

Подмосковная осень уже давала себя знать утренним холодком, совсем непохожим на недавнюю летнюю свежесть. Вчера, 23 августа, Литовцевым из Малаховки привезли дрова, и Андрей с новым своим другом инженером-авиатором Вадимом Метелкиным, сослуживцем по ЦАГИ, в углу сада, за акациями, сложили высокую поленницу. Сегодня они собирались сделать над ней навес.

Андрей Литовцев радовался, что в его доме в Быково все лето живет большая семья — теща, свояченицы. Веселые голоса не умолкают ни на секунду. Проворные руки женщин дружно поднимают хозяйство молодой семьи.

В доме Юлия и Валентина обшивали бахромой плюшевые гардины, которыми жена решила к зиме завесить окна столовой. В саду Нина высаживала в клумбу луковицы тюльпанов. Андрей подошел помочь ей. Углубил лунки.

— Надо бы, Нина, еще успеть подрезать малинник. Мы скоро уедем. Юленьке станет не до того, — со вздохом сказала теща. — У нее слишком много хлопот с малышкой. Не кажется ли вам, Андрей, эта липа затенит клумбу? Стебли цветов могут получиться уродливыми. В Биверхилл однажды так случилось. Помнишь, Нина?

Нина кивнула, стряхивая с пальцев черную землю.

У Марии Петровны заныло сердце. Горсть вот такой же земли — черной, пушистой — она завернула в белую холщовую тряпицу и положила в потайной карман дорожного чемодана. Это было в 1919 году Сейчас — осень 1938 года. Двадцать лет эмиграции… Двадцать лет без Родины! Константинополь, Париж, Лондон… Как она смогла пережить это? Растила дочек, вела дом и все была словно под гипнозом. И вот только здесь наконец очнулась. Зять предлагает продлить визу еще на три месяца, дождаться зимы — настоящей зимы, когда никакой Гольфстрим не может в одночасье снять с деревьев снеговые шапки! Чистый воздух зимнего леса… Потрескивающий от мороза лед на Москве-реке… Забыто? Нет, не забыто!

— Мама, — дочь подняла серо-сизую луковицу, не решаясь отправить ее в лунку. — Эти, помнишь, от тех тюльпанов, что папа выписал из Ниццы, приживутся ли здесь? Может быть, лучше в горшок на подоконник?

— На подоконниках в русских домах стоит герань и клетка с канареечкой… — усмехнулся Андрей Литовцев. — Стало быть, и у нас должна быть герань и канареечка.

— С птицей не спешите, — серьезно сказала Мария Петровна зятю. — Во-первых, пение будет мешать малышке, а бесконечно держать под платком божье создание нехорошо, во-вторых, это мне точно известно, в раннем возрасте у детей на легкие действует птичий корм. Не торопитесь с птицей… Пожалуй, я пойду к Юлии и помогу ей с обедом.

«Утро красит нежным цветом… стены древнего Кремля… Просыпается с рассветом…» — тихо запела Нина.

Литовцев улыбнулся.

— Нинуля, — сказал он, когда она, подзабыв слова, примолкла, — как ты посмотришь, если сегодня к ужину опять приедет Вадим Метелкин? Уважаемый молодой человек, очень хорошей семьи, прекрасный инженер…

Нина засмеялась:

— У вас с мамой даже интонации общие, когда вы перечисляете достоинства молодых людей, которых хотели бы видеть своими родственниками. Только отчего вы не расхваливаете их Валентине?

— Наверное, потому, что интерес этих молодых людей вызываешь ты, а не Валентина.

— Но у меня эти прекрасные, хороших семей инженеры, молодые ученые, литераторы и художники интереса не вызывают. Давай, Андрей, прекратим каскад сватовства. Как единственный мужчина в доме, я думаю, ты можешь повлиять на усердие мамы и Юлии.

— Открою секрет: мама хочет, чтобы вы, девочки, остались в России.

— Это не секрет… — грустно сказала Нина. — И я вовсе не хочу оставаться в России. С удовольствием и радостью проживу зиму, если позволят власти, и вернусь к папе. Я очень соскучилась по папе, — Нина глубоко вздохнула.

Литовцев вспомнил родителей.

— Не знаю, как убедить своих, что здесь даже копаться в земле — в радость, ибо это наша земля… А они там ковыряются, выращивая спаржу для французов, а эту спаржу сами даже не едят. Не по карману она им.

— Твои родители выращивают спаржу? — переспросила Нина невольно.

— Да, спаржу и прочие деликатесные овощи на продажу, — с неохотой ответил Литовцев, — а доход в треть моего здешнего жалованья… Так звать Метелкина?

— Не стоит, — твердо ответила Нина.

Конечно, она проживет еще зиму, если понадобится, еще весну, лишь бы все-таки вернуться в Лондон и снова увидеть Роберта.

Неделю назад она с матерью была в Москве, они шли по Рождественскому бульвару, и вдруг в толпе — знакомой осанки высокая, чуть сутуловатая фигура, светловолосая с проседью голова. Перехватило дыхание, в глазах поплыло. А потом этот человек подошел ближе, и сразу стало легче — совсем не похож на Роберта. Но разве может кто-то быть похож на Роберта? Только сам Роберт! Отец и думать запретил — без слов, одним взглядом. Мама добрее, но против воли отца не пойдет. Ну и что, что он немец? Сколько русских девушек по любви выходят замуж и за англичан, и за французов, коли родители привезли их в Европу, где русских мало, так мало… Юле на редкость повезло.

С того дня как увидела человека на Рождественском, так уже никак не могла в мыслях и на минуту оторваться от Роберта. Садилась за стол в доме Литовцевых, здесь, в Быково, смотрела сквозь стекла веранды в сад — казалось, сейчас распахнется калитка — и по песчаной дорожке пойдет к крыльцу он. Видела его по свою левую руку за этим столом — не как гостя, как равного, своего, как члена своей семьи. Ночью, лежа на узкой железной кровати в мансарде, где она спала вместе с Валентиной, невольно прислушивалась, не поднимается ли он к ней по винтовой лесенке. И как на грех, как на беду, растравляя сердце, по вечерам Валентина упорно крутила невесть откуда взявшуюся старую пластинку Шаляпина, где он со слезами в голосе пел: «О, если б навеки так было, о, если б навеки так бы-ы-ыло»… — такое изнуряющее длинное «о»! «Спрячу, не хочу мучиться, спрячу пластинку, скажу, потерялась, разбилась, спрячу!» — в сердцах думала Нина.

С веранды окликнули. Литовцев отряхнул парусиновые брюки, Нина разровняла клумбу, и они пошли к дому.

— Сегодня, когда вы уходили на базар, — рассказывала Мария Петровна, — опять появлялась эта соседка, Шура. Подошла опять к раскрытому окну, ребенка кормит грудью и глядит черным цыганским глазом, молча глядит. Можно сказать, сверлит. Что она приходит? Спросить неудобно. Глаза недобрые, с недобрым любопытством. Странная женщина. И потом… Кормить ребенка грудью на улице! Кругом мухи! Уж не говоря…

— Невежество российское… — хмыкнула Валентина, подставляя матери тарелку. — Не обращай внимания.

— Да не в этом дело! Она простая женщина, даже, наверное, неплохая, но откуда у нее столько враждебности к нам, столько тяжелого любопытства? Что мы — тигры в зверинце?

Никто не ответил княгине Багратиони.