Читать книгу "Когда уходит человек - Елена Катишонок"

Старый дощатый забор, тянувшийся между двумя высокими каменными домами, сломали быстро и аккуратно, точно сдернули занавес. Зрителям — вернее, прохожим — открылась трава с проплешинами земли, развесистые лопухи и молодое каштановое дерево в правом дальнем углу будущего двора.

Пока шло рытье котлована, закладка фундамента и все то, что составляет процесс созидания, дом еще не знал, что вот-вот превратится в частичку Города — незаметную, но необходимую, как один из новых кирпичей, умело вплетаемых реставраторами в кладку старинного собора там, где она начала разрушаться от времени. Не знал, как не знает, что его ждет в мире, плод в утробе матери — и даже не подозревает о существовании самого мира, пока мир не огорошит его настолько, что защищаться от него придется отчаянным криком.

Появившись на свет, дом нетерпеливо выпутался из строительных лесов, в которые был укутан заботливо, как дитя в пеленки, и обнаружил себя стоящим на тихой Палисадной улице, которая отходила нешироким рукавом от Гоголевской, ведущей к вокзалу, где проходила граница Московского форштадта и начиналась центральная часть Города. Кончалась Палисадная перекрестком с другой улицей, название которой дому еще предстояло выучить, но высокий костел на той улице и кладбище, которое по жизнерадостности дом принял поначалу за парк, запомнились сразу.

Родился дом в сравнительно благополучном 1927 году и в удачном, с точки зрения заселения, месте: центр находился совсем рядом, но цены на жилье были ниже, чем там. В довершение удачливости выпало ему носить номер «21», что было зафиксировано трижды: черно-золотыми цифрами на верхнем стекле парадного, блестящей эмалевой табличкой на стене и где-то в бумажных скрижалях муниципалитета. Итак, на Палисадной улице вырос дом со счастливым номером. Сама улица была скромным ручейком старинного города, который на карте выглядит, как жемчужина на дне бокала, где вместо вина — студеная и прозрачная морская вода. К сожалению, на карте не видна знаменитая Соборная башня, с верхней площадки которой виден весь Город с окрестностями, да и не удивительно, ведь башня эта — самая высокая в Европе. Город располагался на западной окраине России — такой западной, что звучала здесь, на фоне протяжной и задумчивой местной речи, привычная русская, а вперемешку с нею и немецкая, и польская, и еврейская, и белорусская, и… Звучали и перекликались слова разных языков, отчего Город иногда напоминал вавилонскую башню, строители которой не утратили еще способности понимать друг друга и с энтузиазмом продолжали класть новые и новые камни, а сам Город вот уже восьмой год являлся столицей независимой — ни от России, ни от кого бы то ни было — республики.

Внешне дом походил на корректного молодого дельца, каких в Городе было немало. Темно-серое ратиновое пальто — и гранитная облицовка такого же цвета; новая шляпа-котелок — и блестящая свежей жестью крыша, две простые и прочные, как английские ботинки, ступеньки крыльца и ясный приветливый взгляд чистых окон. Одним словом, конструктивизм: ничего лишнего.

Может быть, из-за этого (да и номер сыграл не последнюю роль) дом начал быстро заселяться: узкие белые листки словно ветром сдувало с оконных стекол. Все квартиры, кроме тех, что в первом этаже, были просторными и светлыми, не роскошными, но очень комфортабельными. Солнце пускает зайчики в сверкающие никелем новенькие краны ванных комнат. Окна кухни, как положено, смотрят на север, потолки уходят ввысь, а входные двери тускло отсвечивают полировкой. В парадном и на лестничных площадках пол и стены выложены керамической мозаикой.

Будь хозяин обременен годами, а стало быть, брюшком и подагрой, он покрутил бы раздумчиво ус, прежде чем покупать пятиэтажный дом без лифта. Однако домовладелец был молод, легконог и безус, по каковой причине крутить ему было нечего, а дом (хоть и без лифта) настолько пришелся ему по сердцу, что он без долгих раздумий занял квартиру под номером три во втором этаже. В соседнюю, поменьше, въехала пожилая дама из какого-то благотворительного общества.

Оставалось найти дворника и привратника, а затем спокойно вернуться к своим делам. Господин Мартин Баумейстер был, как и его отец, текстильным коммерсантом, а в рантье превратился по чистой случайности: дом понравился.

Ян Майгарс был в том возрасте, который молодежь называет пожилым, а люди средних лет — зрелым: достиг сорока, однако выглядел солидней. Он оказался толковым, немногословным и вид имел чрезвычайно достойный. Дешевый костюм сидел на нем с элегантностью фрака. Звать его по имени — Ян — было как-то неловко, тем более что и внешне, и манерой поведения он смахивал на профессора античной философии, с которым молодой Баумейстер познакомился в Оксфорде, даже откашливался точь-в-точь как профессор. Профессора, кстати, звали Джон, и аналогия имен очень забавляла Мартина. Дворник Ян совсем не походил на деревенского мужика, хотя всю жизнь прожил в деревне и в город перебрался совсем недавно, оставив брата хозяйничать на хуторе. Жена его — доброжелательная улыбка, аккуратно собранные узлом волосы (то ли седеющие, то ли выгоревшие), фольклорное имя Лайма и грубошерстная шаль на плечах — сразу предалась хозяйственным хлопотам.

Между тем дом заселялся. На третий этаж въехал преподаватель гимназии с женой, двумя бледными дочками-гимназистками и крохотным, не больше детского валенка, но оглушительно громким пуделем. Этажом выше поселился молодой дантист, только что открывший свой кабинет. Он быстро взбегал на свой четвертый этаж, но в лестничном воздухе какое-то время висел тревожный, пронзительный запах, от которого сводило зубы.

Доктора известны своей коллегиальностью, и вскоре на тот же этаж въехал еще один врач — рослый молчаливый гинеколог, на вид лет тридцати, с таким же молчаливым сенбернаром. Всякий раз, когда сенбернара проводили мимо квартиры преподавателя, пудель заливался душераздирающим лаем. Сенбернар поднимал на хозяина спокойный удивленный взгляд. Тот пожимал плечами и негромко, словно пудель мог услышать, говорил одно и то же слово: «Идиот»; дальше шли в молчании.