Читать книгу "Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз - Фредерик Дар"

Вы ЗНАЕТЕ мой девиз?

Он такой же, как у братьев Кеннеди: «Никогда не убиваться!»

Поэтому когда всё плохо, я говорю себе, что всё хорошо.

Мой соперник по теннисной партии — мерзкий малый. Его улыбочка действует мне на нервы, как игра на фортепьяно соседских детишек. Он из тех, кто качает свои дельтовидные мышцы перед зеркалом, а по вечерам пишет левой рукой любовные письма и даёт их читать на следующий день своим корешам.

У каждого из нас еще по сету, но этот импо́ ведет со счетом пять — два в решающей партии. Сдаётся мне, братцы, что если третий тур будет его, то козлом станет ваш смущённый Сан-Антонио, чей смэш, класс и бронзовые ноги вызывают восхищение у целой орды зрительниц. In petto[2], ибо я не только теннисист, но и латинист, я взбешён, я в отчаянии! Мои пальцы побелели на ручке «пенисной» ракетки, как выражается мой товарищ Берю. Проиграть этому недоноску, мои девочки, этому ничтожеству, которое изрыгает собственную гордыню так же, как пердит старый осёл, который выпускает в воздух сигнальные ракеты, прежде чем заговорить; который заранее продумывает свои жесты, который ликует от своей победы, прежде чем одержать её, который презирает инстинктивно, который тщеславится, который гарцует глазами, который привлекает к себе внимание, выделывается, выставляется, кривляется, который носит свой пупок, словно пещеру Али-Бабы, словно храм, словно противоатомное убежище, словно шрам от небесного циркуля. Быть побежденным этим никем, этим ничем, этой гнильцой, этим павлиньим хвостом, этой гирляндой с праздника Четырнадцатого июля, этой манишкой без крахмала, этим пустым смывным бачком, этим колоколом без барабанных перепонок, этим te deum[3]без де Голля! Чтобы Сан-Антонио, и был побеждён этим!.. Меня задевает, раздевает, разбивает, уделывает, делает из меня посмешище, убивает во мне личность, притесняет, унижает, разрушает, причиняет боль, лишает человеческого достоинства.

Мячик влетает словно ядро. Я принимаю его вяло.

«У тебя что, сачок для бабочек, Сан-А?» — подтрунивает моё подсознание.

Войлочный мячик вдруг становится свинцовым и падает на красный песок у моих ног.

Этот теннисный корт превратился в арену, на которой делают пробоины в твоём имидже, Сан-А! Твоё достоинство агонизирует, словно обескровленный бык. Оно вот-вот сдохнет под солнцем Лазурного Берега, и его поволокут за рога как старого умершего рогоносца в братскую могилу для поверженных гордецов.

— Сорок-тридцать! — объявляет бесстрастно-металлический голос судьи, сидящего на высоком стульчике де Голля в детстве.

Нет худшего страдания для проигрывающего, чем слышать безжалостный счёт от теннисного арбитра, двоюродного брата робота, молочного брата жирафа, друга детства вокзального громкоговорителя!

Сорок-тридцать, друзья мои!

Сорок у паршивца с дымящейся улыбочкой, тридцать у меня! Если он выиграет этот гейм, это будет его шестой. То есть решающий мяч в ракетке этого паршивца! Кубок выпадает из моих рук, как кишка у Гаргамели[4]. Уплывает от моего рта и от столика из почти красного дерева, на который Фелиси поставила бы его с благоговением.

Вместо триумфального кубка — чаша с горечью, Сан-А. И всё потому, что какой-то прыщ тебе нагадил в душу со своей мерзкой улыбочкой. Грусть и злость вонзаются в меня, словно копья гнева. Нет ничего более пагубного, чем гнев! Он действует на надпочечники, которые выбрасывают адреналин в кровь, а от него сужаются артерии, что может привести к инфаркту! Так что спокойно, Сан-А. Спокойно…

Слей свою злость и успокойся, дорогой!

Малый напротив уже празднует победу.

Надо видеть, как он играет с мячиком перед последней (как он считает) подачей. Ударяет несколько раз о землю, обтирает о свои белые шорты, затем взвешивает на руке, как ваша подружка взвешивает ваши бубенцы после пользования в знак восхищения и признательности.

Неожиданно я успокаиваюсь. Мой мозг становится шезлонгом. Там, за сеткой, это чмо натягивает свою гордость, словно гамак, и предаётся блаженству. Он играет на терпении, растягивает выигрыш. Добротная эякуляция должна подготавливаться! Ведь после апофеоза будет пустота. Свой решающий мяч он должен облизать, словно фруктовое мороженое, засунуть во все дырки, любовно вылепить своими руками…

Время как будто остановилось. Такт-пауза. Безмолвное солнце заливает светом площадку. На трибуне застыли зрители в жандармских кепках, свёрнутых из газет.

Малый напротив смотрит на меня, предвкушая удовольствие. Он содомизирует меня глазами.

«Ну что, ты подаёшь или нет, хмырь?» — говорю я ему мысленно.

Он подаёт. Р-р-ран! Летит… Слишком далеко, за линию корта.

— Аут! — роняет судья.

Мой визави на мгновение опешил. Надо сказать, что до сих пор у него были точные подачи. Он трёт правый глаз, как будто хочет показать, что какая-то злосчастная песчинка была причиной этого промаха. Повторяет свой номер на публику со вторым мячом. Пока он мотает катушку, я замечаю какое-то пятнышко света у его ног. Солнечный зайчик, отражённый каким-то гладким предметом. Словно огненный жук, зайчик карабкается по моему сопернику, подползает к его лицу, огибает глаза и замирает, подрагивая, на лбу. Почти-победитель собирается, затем выполняет движение, словно тянет карамель.