Читать книгу "Предупреждение Эмблера - Роберт Ладлэм"

Из-за своей заурядности здание было практически невидимым. В нем могла помешаться большая средняя школа или, к примеру, региональное представительство налоговой службы. Неуклюжее строение из желтого кирпича — четыре этажа вокруг внутреннего дворика — ничем не отличалось от других таких же, воздвигнутых в пятидесятые и шестидесятые годы. Случайный прохожий никогда бы не взглянул на него еще раз.

Только вот случайные люди здесь не ходили. Их просто не было на этом закрытом острове в шести милях от побережья штата Вирджиния. Официально остров являлся частью Системы национальных заповедников США, и те, кто проявлял к нему интерес, узнавали, что ввиду особой чувствительности здешней экоструктуры посетители на Пэрриш-Айленд не допускаются. И действительно, часть острова с подветренной стороны служила средой обитания орликов и крохалей: охотников и их жертв, одинаково оказавшихся под угрозой истребления со стороны самого опасного хищника, человека. А вот в центральной его части, на участке площадью пятнадцать акров, среди ухоженных лужаек и холмиков расположилось совершенно невинное с виду учреждение.

Катера, подходившие к острову Пэрриш три раза в день, имели на борту опознавательный знак СНЗ, и люди, высаживавшиеся с них на берег, издалека ничем не отличались от обычных лесников и егерей. Если же к острову пыталось пристать сбившееся с пути или неисправное рыболовецкое судно, его встречали одетые в хаки мужчины с вежливыми улыбками и холодными взглядами. Вот почему никто из посторонних не мог увидеть четыре сторожевые башни и окружавший странное учреждение электрифицированный забор и задаться вопросом: а зачем это нужно?

Те, кто содержался в непримечательной во всех отношениях психиатрической лечебнице на Пэрриш-Айленде, нуждались в защите и изоляции от мира даже больше, чем зверюшки и птицы, поскольку опасность, угрожавшая им, таилась в них же самих, в их расстроенном сознании и неуравновешенной психике. Лишь несколько человек в правительстве знали о существовании заведения, предназначенного, как логично предположить, для пациентов, обладающих в высшей степени секретной информацией. Вполне естественно, что безумцев, чей мозг хранит государственные тайны, необходимо содержать в особо охраняемом месте. На Пэрриш-Айленде все потенциальные риски были сведены к минимуму. Весь персонал, как медицинский, так и обслуживающий, проходил тщательную проверку, а круглосуточное видео— и аудионаблюдение давало дополнительную гарантию от нарушения режима повышенной секретности. Мало того, как дополнительная мера безопасности в лечебнице действовала система ротации медицинских кадров: дабы избежать появления и развития личных, основанных на взаимной симпатии или чем-то еще контактов, штатные сотрудники менялись через каждые три месяца. Согласно требованиям внутреннего распорядка за каждым пациентом был закреплен определенный номер, заменявший ему имя.

Если же — что случалось весьма редко — среди пациентов появлялся такой, кто в силу природы психического расстройства или особого характера скрытых в его мозгу сведений требовал к себе особенного внимания, то его отделяли от других и помещали в изолированную палату. В западном крыле четвертого этажа обитал один такой пациент. № 5312.

Новичок, впервые попавший в палату № 4В, мог судить о нем лишь по тому, что видел: высокий — около шести футов, примерно сорока лет, с коротко подстриженными каштановыми волосами и ясными голубыми глазами, взгляд которых, напряженный и пронзительный, выдерживал далеко не каждый. Вся прочая информация относительно пациента № 5312 содержалась в медицинской карте. Что же касается состояния его смятенного рассудка, то об этом можно было только догадываться.

* * *

Взрывы, паника, крики — всякое случалось в палате № 4В, но этого никто не слышал. Беспокойные видения обретали особую четкость и реалистичность перед пробуждением, с отливом сна. Мгновения, предшествующие оживанию сознания — когда человек воспринимает только то, что видит, когда глаз еще не связан с "я", — заполнялись серией ярких образов, сплавленных воедино, точно кадры застрявшей перед перегревшейся проекционной лампой кинопленки. Душный день на Тайване: политический митинг... тысячи заполнивших большую площадь людей... освежающие порывы долетающего с моря ветерка. Кандидат в президенты на платформе, его речь оборвана на полуслове — выстрелом или взрывом? Только что он говорил — страстно, убедительно — и вот уже лежит на деревянном помосте в луже собственной крови. В последний момент он поднял голову... его взгляд устремлен на человека в толпе: чанг бизи, белого, чужака. Единственного, кто не кричит, не плачет, не бежит. Единственного, для кого случившееся не стало, похоже, неожиданностью — в конце концов он лишь присутствует при реализации собственного плана. Политик на платформе умирает, глядя на того, кто пришел из-за океана, чтобы убить его. Картина смазывается, дрожит, расплывается и исчезает в ослепительной белой вспышке.

Из невидимого громкоговорителя донесся далекий, приглушенный перезвон, и Хэл Эмблер открыл глаза.

Неужели утро? Окон в палате не было, и определить время суток он не мог. Впрочем, это не имело значения — для него наступило утро. Утопленные в потолке флуоресцентные лампы сделались за последние полчаса ярче: в его мире белых стен наступил технологический рассвет. Начинался новый, пусть даже искусственный, день. Комната была небольшая, девять на двенадцать футов; пол покрыт белой виниловой плиткой, стены — белой поливинилхлоридной пеной, плотным, напоминающим каучук материалом, слегка упругим на ощупь, как борцовский мат. Еще немного, и запирающиеся снаружи двери с протяжным гидравлическим стоном откроются. Все, как обычно, в этой размеренной, упорядоченной жизни под замком... если только это можно назвать жизнью. Порой на Эмблера нисходило просветление, и тогда он чувствовал себя так, словно его похитили, изъяв из реального мира не только тело, но и душу.

За свою почти двадцатилетнюю карьеру работающего под прикрытием оперативника Эмблер не раз попадал в руки врага — например, в Чечне и Алжире — и подолгу содержался в одиночном заключении. Он знал, что подобные обстоятельства не благоприятствуют глубоким раздумьям, самоанализу или философским поискам. Сознание заполнялось обрывками рекламных стишков, полузабытых мелодий и острым ощущением некоторого физического дискомфорта. Мысли приходили, кружили, уходили, но, словно привязанные, почти никогда не шли за пределы круга изоляции. Те, кто готовил Эмблера к оперативной работе, постарались приучить его к такого рода случаям. Самое трудное и самое важное, утверждали они, не позволить разуму нападать на себя самого, установить барьер на пути к самоуничтожению.

Однако же на Пэрриш-Айленде он отнюдь не находился в руках врагов; здесь его держало собственное правительство. То самое правительство, службе которому он посвятил карьеру.