Читать книгу "Серебро и свинец - Андрей Уланов"

Вызовы к начальству – это неприятность уже сама по себе! А если вызов неожиданный? И срочный? Причем начальство не родное и близкое – непосредственное, – и даже не через одну ступень, а гораздо выше?

Все эти мысли вихрем проносились в голове у капитана ГБ Степана Киреевича Кобзева, когда он поднимался по ступенькам самого «высокого» в столице дома. Как шутили препровождаемые сюда острословы: «Из кремлевских окон хороший вид на Красную площадь, а из лубянских – на Воркуту».

Не рассчитывал Кобзев оказаться здесь снова. По крайней мере, так скоро. Всего лишь три года прошло с тех пор, как он спустился по этим самым ступеням в качестве куратора проекта хи-хи на объекте ха-ха в пэ-я уго-го. Одним словом – в глубокой заднице. Чего-чего, а мест, куда можно было бы загнать проштрафившегося, на Руси всегда хватало. Спасибо уж и на том, что только в ссылку и даже звание прежнее сохранили. Не та нынче хватка. В прежние времена эхо от залпа затихало раньше, чем чернила на приговоре высохнуть успевали.

И вот – на тебе!

Кобзев в очередной раз старательно перебрал в уме все возможные причины вызова. Грешков за ним особых числиться не должно – в тихом захолустье, которое, откровенно говоря, представлял собой номерной городок, особо нагрешить было сложно, даже имея соответствующее желание. В могущие вдруг вскрыться происки враждебных разведок майор верил еще меньше, чем, например, в инопланетян и астральных духов – ибо последними усиленно занимались его соседи по городку и вроде бы даже достигли каких-то результатов. По крайней мере, более значимых в глазах руководства, чем успехи его подопечных.

Даже если какой-нибудь Джеймс Бонд и ухитрился бы проникнуть в городок, ознакомиться хотя бы с частью ведущихся там разработок и сообщить о них своим шефам – а на это, по мнению капитана, решился бы далеко не всякий психически нормальный разведчик, – встревоженное начальство, скорее всего, поспешило бы отозвать своего агента из страны, пребывание в которой так скверно сказалось на его душевном здоровье.

Но что же тогда? Что?! Что?!

Эта мысль продолжала яростно стучать в висках капитана все время, пока он шел по коридору, останавливался перед заветной дверью, суетливо поправлял галстук, делал глубокий вздох и, словно в прорубь, шагал навстречу хлынувшему из двери потоку солнечного света.

– Разрешите?

– Проходите, товарищ Кобзев.

Генерал-лейтенант КГБ Подгорных почти не изменился. Все тот же светло-серый пиджак, привезенный им в 69-м из Женевы – «или не тот, больно хорошо выглядит», подумал капитан, «кто его знает, может, он десяток таких костюмов приволок»: две сигареты в пепельнице у правого локтя – их всегда было либо две, либо три, и никому не удавалось засечь момент, когда в пепельнице была только одна сигарета, равно как и увидеть сам процесс генеральского курения. Злые языки судачили, что Подгорных просто-напросто, уходя, оставляет в пепельнице одну сигарету, а пепельницу прячет в сейф, подальше от уборщиков.

И все тот же тяжелый, холодом пробирающий душу взгляд.

Зато второго присутствующего в кабинете капитан увидеть никак не ожидал.

Конечно, официальных причин, по которым генерал-майор ГШ ГРУ Богданович не мог оказаться в кабинете высокопоставленного кагэбиста, не существовало. В конце концов, одно ведь дело делаем, общее. Но каждый чуть по-своему. И все дело в этом самом «чуть».

Да и не полагается вообще-то знать капитану, кто именно этот сухопарый генерал-майор с ранней сединой в висках. Чистая случайность, что именно ему поручили тогда в очередной раз проверить личные дела сотрудников одного зарубежного посольства. Тщательно проверить.

Тогда Богданович был еще только полковником.

– Мы тут с товарищем Богдановичем изучали представленные вашими подопечными материалы. И, приходится признать, сочли себя не совсем компетентными в данной области.

Ну, еще бы, подумал Кобзев, тут даже тучные стада экспертов не помогут, потому как та теория, на которой проект, собственно, и базировался, мимоходом обрушивала парочку других, почитавшихся ныне основополагающими. А какой же ученый будет рубить тот сук, на котором сидит? Только такой псих, как Дробов.

– Самих товарищей ученых мы решили не беспокоить, – продолжил Подгорных. – Поэтому пришлось вызывать вас, товарищ капитан. Вы, так уж получилось, единственный, кто может лично растолковать нам суть проводимых в институте разработок. Ну, и при этом ответить на ряд вопросов уже нашей с вами специфики.

– Я только прошу меня заранее извинить, товарищ генерал, за допущенные неточности, – сказал Кобзев. – Все-таки я не физик и в детали проекта вникаю в той мере, в какой это требуется для проводимых мною мероприятий.

– И хорошо, – слегка улыбнулся Подгорных. – Мы ведь с Глебом Александровичем тоже не дипломированные ядерщики. Тем более в такой специфической области.

Да уж, подумал Кобзев, более специфической, пожалуй, днем с огнем не сыщешь.

– Исходным толчком для начала работ, – оттарабанил гэбист заученно, – послужило предположение профессора Дробова о том, что наша вселенная имеет двенадцатимерную структуру. При этом n-мерный континуум может быть подвергнут преобразованиям…

– Стоп, – сказал Богданович. – Я прошу простить меня, но, товарищ Кобзев, нельзя ли объяснить мне, чугунной армейской башке, еще более наглядно. Без этих… преобразующихся континуумов.

Кобзев вздохнул.

– Человеческие органы чувств, – начал он, – рассчитаны на фиксацию четырех измерений. В стандартной координатной системе их обычно обозначают икс, игрек, зэт…

– Грубо говоря, длина, ширина и высота, – кивнул Богданович. – А четвертый?

– Время, – ответил Кобзев. – Координата Тэ. Мы умеем фиксировать время – с помощью часов, и даже перемещаемся в нем, правда, с постоянной скоростью и только в одном направлении. На самом деле, согласно расчетам профессора… – Кобзев осекся, сглотнул враз набежавшую слюну и продолжил: – Так вот, теория Дробова сводится к тому, что существуют еще и другие… координатные оси. И мы можем научиться их определять и даже перемещаться вдоль них.

Кобзев замялся, тщетно пытаясь припомнить еще какое-нибудь изречение профессора, хоть немного подходящее к данной ситуации. Припоминалось мало. Будучи в нормальном состоянии, профессор Дробов изъяснялся исключительно научной заумью, причем такой, что не то что у Кобзева, а и у научного контингента – минимум кандидаты, а в большинстве своем полные доктора – начинали закатывать шарики за ролики. Будучи же пьяным – а происходило это не так уж и редко, благо доступ к чистейшему медицинскому спирту был практически неограничен (среди сотрудников проекта уже успело родиться выражение «межизмерительная трубка», применяемая для наблюдений за, соответственно, межизмерительными процессами. Вмещал сей чудо-прибор ровно ноль запятая четыре литра спирта, который в ходе опыта благополучно испарялся в загадочной межизмерительной пустоте)… так вот, будучи в подпитии, профессор принимался орать на весь корпус русско-еврейско-украинские песни. Где он их нахватался, было известно только ему да богу, но никак не Кобзеву. Три раза прошерстив всю дробовскую родословную, он не обнаружил ни малейших следов не то что злосчастной национальности, но даже банальных татар. Профессор был настолько русским, что это казалось подозрительным.