Читать книгу "Тоже Родина - Андрей Рубанов"

Самолет взлетает против ветра. Так же и человек. Желаешь набрать высоту — вставай против всего и всех. Против обстоятельств, против советчиков, против собственных страхов.

В конце лета, за три месяца до дембеля, я завел себе фуфайку, чисто гражданскую. Носить неуставную одежду запрещено — но не всем. За три месяца до дембеля воин Советской Армии опытен и спокоен. Знает, когда и что можно, а когда нельзя.

Обновку я украсил надписью на уровне груди: «А правильно ли ты живешь?». Масляной краской через трафарет. В две строки.

Утром надевал — и бегал, три километра, по дороге от аэродрома до поворота к ближайшей деревне, потом обратно. Самовольно покидать расположение воинской части запрещено — но не мне. Я жил правильно. Тренировал себя для будущего.

Традиционные солдатские самоходы — за водкой, за девчонками — тут не практиковались. Аэродром окружали унылые деревни. Северная окраина Тверской области. Местные девушки были сутулы, пахли навозом, имели круглые веснушчатые лица, сонные глаза и с пятнадцати лет повязывали головные платки по-бабьи.

Самолет взлетает всегда против ветра. В зависимости от направления ветра он стартует либо с одного конца полосы, либо с другого. И там и там из надежного железобетона построены пункты управления. Внизу электроника, сверху — зал с панорамным остеклением, где командуют полетами офицеры с большими звездами.

Заходя на посадку, истребитель-перехватчик выпускает шасси. Пилот не знает, готовы ли колеса к соприкосновению с полосой. Поэтому с земли в огромный бинокль наблюдает специальный солдатик. Его служба — вовремя увидеть самолет и отрапортовать в микрофон: «Шасси, закрылки выпушены!» Если техника подведет, солдатик закричит: «Нет шасси!» — и нажмет сигнал тревоги.

Этот солдатик — я.

Но техника не подводит. Она военная, надежная. В конце дня все перехватчики благополучно приземляются, летчики уходят ужинать в свою особую летную столовую, там им дают особый паек. Человек, защищающий небо родины, должен быть полон сил. Офицеры-диспетчеры покидают свои кресла, садятся в зеленые вездеходы и отправляются в другую столовую, офицерскую. Кто не летает, тому паек похуже. Но тоже ничего.

Гаснет полоса. Тягачи увозят самолеты в капониры. Падает ночь, и пункт управления остается на попечении пятерых бойцов. У них отдельная комнатуха с телевизором. У них не служба, а мед. До казармы, до начальства, до командира части — два километра полем. Там дисциплина, подъем и отбой, построения, политзанятия, начищенные сапоги, застегнутые воротнички, дневальные, наряды на кухню и в штаб. Там армия, а у нас — санаторий. Нам паек не нужен. Один из нас уже сбегал на хоздвор к земляку и принес полмешка картошки. Мы пожрали и до глубокой ночи смотрели сверхмодную программу «Взгляд».

Иногда вместо «Взгляда» смотрим экстрасенсов, их двое, они наяривают по очереди, через день. Один молча сопит и помавает лишенными мозолей ладонями. Второй — с лицом боксера или же хоккеиста, более продвинутый — включает успокаивающую музыку и чугунным баритоном произносит фразы. Вводит аудиторию в транс. Газеты утверждают, что он лечит даже бруцеллез. Мы, пятеро, давно сошлись во мнении, что с таким подходом — медленная мелодия, зрачки исподлобья — он может уболтать любую женщину. Нам по девятнадцать, эта тема нам близка.

К концу сеанса мои сослуживцы уже спят. На меня гипноз не действует. Я залезаю на крышу, бросаю одеяло, ложусь и смотрю в небо.

Там звезды, их много.

У меня есть отец, мать и сестра. У меня есть студенческий билет Московского государственного университета. Есть жизнь, она вся впереди. Ее столько, что если я пытаюсь хотя бы примерно вообразить ее объем, ее варианты, краски, запахи, то переживаю экстатические ощущения. Голове становится холодно, потом горячо. Пальцы сами собой шевелятся, даже на ногах.

Моим пальцам свободно. Сапоги я давно не ношу, для старого воина лучшая летняя обувь — тапочки. За три месяца до дембеля пора отвыкать от портянок.

Конечно, я не желаю спать, я слишком возбужден.

Мне не терпится уйти на дембель. У меня все продумано. Точно известно, что я сделаю в первый день, во второй, в третий. Я буду жить, я все попробую, я везде побываю и всему научусь. Я напишу стихи, песни и романы, у меня будет самая красивая жена, с длинными ногами и огромными зелеными глазами, она родит мне одиннадцать сыновей (чтоб хватило на футбольную команду). Я возьму от жизни все; оставлю немного себе, кое-что отцу, маме, и сестре, а остальное раздам. Вся жизнь, какая есть во Вселенной, протекает через меня, как через трубу; любая попытка поставить преграду кончится тем, что меня разорвет. Нельзя придерживать, прикарманивать, к себе подгребать, я не такой и никогда таким не стану.

Красота, любовь, счастье, наслаждение, нирвана, энергия — все это одно и то же, и всего этого слишком много.

Утром я бегу по обочине. На моей груди крупно написано: «А правильно ли ты живешь?». Читать некому, я один. Иногда меня обгоняет какой-либо дребезжащий грузовик. Это моя родина; сколько себя помню, тут все дребезжит и еле катится, однако наши самолеты поднимаются очень высоко, и нас очень любят наши матери.

Бегу и сочиняю.

Мальчик бежит по зеленой траве.

Солнышко светит над ним в синеве.

Рядом с дорогой река и родник.

А по дороге пылит грузовик.

Мучает душу полуденный зной.

Кто я на этой картинке цветной?

То ли я мальчик, что весел и бос,

То ли я пыль из-под черных колес.

Зимой я не бегал в деревню. Побаивался. Я едва не попал на губу за драку с офицером и был на плохом счету, мне угрожал переезд с аэродрома в казарму, а это сапоги, портянки, застегнутый на все пуговицы китель, это в столовую — строем, с песней, спасибо, с меня хватит, я полтора года маршировал, мало вам, что ли? — приходилось осторожничать. Я не вылетел со своей синекуры только благодаря вмешательству друга и земляка, влиятельного сержанта Лакомкина, уроженца города Серпухова; начальство сержанта уважало, а меня недолюбливало, я считался типичным «похуистом», вечно рядовым. Так что всю зиму мне приходилось гонять в своих запрещенных уставом кедах прямо по взлетной полосе. Но зимой полосу чистят «башмаки».

Служить в «башмаках» тяжело. «Башмаки» служат так: с апреля по ноябрь беспробудно спят, в остальное время года вообще не спят, поскольку взлетная полоса круглосуточно, в любую погоду должна быть сухая и чистая. Зимой несчастные — кожа да кости, красные глаза чуть навыкате, покрытые коростой руки, безбожно грязные хэбэ — бесконечно гоняют взад и вперед свои циклопические, воняющие солярой бульдозеры и снегоуборочные агрегаты, а напоследок выкатывают знаменитый «пылесос» — сверхмощную реактивную турбину на огромном шасси. Волной горячего воздуха с бетонных плит сдуваются остатки снега. Однажды, в феврале, во время пробежки я попал под «пылесос» и едва не погиб. Обогнал медленно катящуюся махину и получил удар воздушной волной, по ногам. Кубарем летел пятьдесят метров, по твердому, как базальт, ледяному насту, нигде такого нет, только рядом со «взлеткой», где горячий ураган плавит сугробы в каменную черную корку.