Читать книгу "Вокзал потерянных снов - Чайна Мьевилль"

Через пустынный вельд, и кустарники, и поля, и фермы, и уже виднеющиеся нагромождения домов, словно поднимающихся из-под земли… Здесь давно царит ночь. Убогие лачуги, теснящиеся вдоль речных берегов, как грибы, растут в окружившей меня тьме.

Нас качает. Нас швыряет в глубокий поток.

Человек за моей спиной с трудом удерживает руль, и движение лодки выправляется. Раскачивающийся фонарь отбрасывает пляшущий свет. Этот человек боится меня. Стоя на носу утлого суденышка, я наклоняюсь над подвижной темной водой.

Над маслянистым рокотом мотора и нежным, уютным лепетом реки возвышаются здания. Ветер шелестит меж бревен и ласково ворошит солому крыш; стены вздымаются все выше, заполняя пространство этажами; десятки домов сменяются сотнями, тысячами; они расползаются во все стороны от берега, заслоняя собой свет над равниной.

Они обступают меня. Они растут. Становятся все выше, все массивней, все шумней… Шиферные крыши, стены из толстого кирпича.

Река виляет и изгибается навстречу городу, который внезапно возникает передо мной, тяжело врезаясь в пейзаж. Свет его огней растекается по каменистым холмам окрестностей, как кровоподтек от удара. Его отвратительные башни горят во тьме. Он давит. Я вынужден слепо преклониться перед этим гигантским наростом, образовавшимся в излучине двух рек. Огромная клоака, смрад, гул. Даже сейчас, глубокой ночью, толстые каминные трубы изрыгают копоть в небеса. Нас влечет не речной поток — это город своим притяжением засасывает внутрь. Откуда-то доносятся то слабые человеческие крики, то голоса зверей, то из фабрик слышится отвратительный скрежет и стук огромных работающих механизмов. Рельсы, словно сетка вздувшихся вен, покрыли тело города. Мрачные стены из красного кирпича, приземистые церкви, похожие на доисторические пещеры, трепещущие на ветру рваные навесы, каменные лабиринты Старого города, глухие переулки, сточные канавы, избороздившие землю, как вековые гробницы, новые пейзажи пустырей и руин, книжные магазины, заполненные позабытыми книгами, старые больницы, дома-башни, корабли и железные клешни, поднимающие грузы в доках.

Как мы могли не заметить ее приближения? Какие причуды рельефа помогают этому распростертому чудовищу прятаться за выступами, чтобы неожиданно выскочить перед путешественником!

Но бежать уже поздно.

Человек нашептывает мне названия мест, которые мы минуем. Я даже не оборачиваюсь.

Этот скотский муравейник вокруг нас называется Вороньими воротами. Гнилые домишки, устало прижавшиеся друг к другу. От кирпичных набережных, которые, словно городские стены, вырастают из глубин реки, чтобы вода не вышла из своего ложа, поднимается липкое зловоние. Здесь повсюду стоит ужасная вонь.

(Интересно, как все это выглядит сверху — стоит приблизиться к городу с подветренной стороны, и тут уж ему никуда не спрятаться, его будет видно с расстояния нескольких миль, как грязное пятно, как кусок падали, кишащий червями; я не должен об этом сейчас думать, но ничего не могу с собой поделать: я мог бы оседлать восходящие потоки воздуха, что идут из печных труб, взлететь выше надменно вздернутых башен и нагадить с высоты на земную юдоль, а потом опуститься в этот хаос, где пожелаю, — но я не должен сейчас думать об этом, я не должен сейчас этого делать, надо остановиться: не теперь, не так, еще не время.)

Вот показались дома, истекают бледной слизью, органической смазкой, густо обволакивающей подножия фасадов, сочащейся из верхних окон. Надстройки обмазаны гадкой белесой жижей, заполняющей просветы между домами и тупиковыми переулками. Вид домов обезображен волнистыми наплывами, как будто крыши были залиты воском и он внезапно застыл. Какая-то иная форма сознания перекроила эти некогда человеческие улицы на свой лад.

Над рекой и свесами крыш — туго натянутые провода, намертво скрепленные сгустками белесой слизи. Они гудят, как басовые струны. Что-то падает нам на головы. Шкипер с отвращением харкает в воду.

Его плевок вскоре исчезает. Дождь капающей слизи над нашими головами утихает. Из темноты выплывают узкие улицы.

Впереди нас по рельсам, перекинутым высоко над рекой, со свистом проносится поезд. Я смотрю на него, в сторону юго-востока, и вереница огоньков уносится прочь, исчезая в ночной мгле — этом чудище, пожирающем своих жителей.

Скоро мы будем проплывать мимо фабрик. Из мрака вздымаются подъемные краны, похожие на тощих цапель; кое-где они двигаются, подгоняя бригады изможденных полуночных рабочих. Под тяжестью собственного веса раскачиваются цепи, похожие на омертвелые конечности, и с лязгом безучастно уползают к крутящимся зубчатым колесам и маховикам.

Огромные хищные тени кружат в небе.

Город гудит и полнится эхом, словно пустое чрево. Черная барка с трудом пробирается в толпе себе подобных, груженных коксом, лесом, чугуном, сталью и стеклом. Звезды отражаются в здешней воде, пробиваясь сквозь радужную пленку вонючих нечистот — фекалий и химических отходов, придающих воде подозрительно-застойный вид.

(О, как бы мне хотелось подняться над всем, чтобы не чувствовать этого зловония, не видеть этой грязи, этих испражнений, чтобы не въезжать в город через эту клоаку, но я должен держаться, я должен; я не в силах двигаться дальше, но я должен.)

Мотор сбавляет обороты. Я оборачиваюсь и смотрю на стоящего за моей спиной человека, а он налегает на руль, делая вид, будто глядит сквозь меня. Он везет нас в док, расположенный позади складов, доверху набитых товаром, так что их содержимое переваливается наружу через стены, рассыпаясь среди беспорядочного нагромождения гигантских коробок. Барка лавирует между другими судами. Из воды поднимаются крыши домов. Здания жмутся к другому берегу, стоя в воде, которая лижет их смоленые кирпичные бока.

Под нами возникает какое-то волнение. Река бурлит, со дна поднимаются водовороты. Мертвые рыбы и лягушки, уставшие бороться за глоток воздуха в этой гниющей каше из отбросов, захваченные суматошным потоком, проносятся между плоским бортом барки и обнаженным берегом. Просвет между лодкой и берегом закрывается. Мой капитан спрыгивает на берег и пришвартовывает барку. Облегчение прямо-таки написано на его лице. С победным видом и угрюмым ворчанием он торопливо помогает мне сойти на берег, и я медленно, словно шагая по горячим углям, иду прочь, аккуратно пробираясь через грязь и битые стекла.

Шкипер доволен теми камушками, которыми я с ним расплатился. Это Дымная излучина, говорит он, и я заставляю себя отводить глаза, чтобы он не заметил моей растерянности, не понял, что я новичок в этом городе, что меня пугают мрачные, страшные здания, от которых никуда не скрыться; что меня мутит от боязни закрытых пространств и дурных предчувствий.

Чуть к югу над рекой поднимаются два огромных столба. Это ворота некогда величественного, а ныне запаршивевшего и обветшавшего Старого города. Время и кислота стерли письмена, когда-то начертанные на этих обелисках, остались лишь неясные завитки, похожие на истертую винтовую резьбу. Позади ворот — невысокий мостик («Каторжный переход», — поясняет шкипер). Не воспользовавшись внезапной словоохотливостью спутника, я удаляюсь, шагая через эту выбеленную известковую равнину, мимо зияющих дверных проемов, сулящих уютный мрак и какое-никакое укрытие от речного зловония. Голос шкипера звучит уже где-то совсем далеко, и я с тоской думаю о том, что больше никогда его не увижу.