Читать книгу "Слепая любовь - Фридрих Незнанский"

— …Славка, так ты мне друг или как?

— Саня, что-то я давно не слышал от тебя таких глупых вопросов… Откуда сомнения?.. Э-э-э! Постой, а ты часом не… Нет? Точно?.. Звонишь-то сейчас откуда?

— Да из дома, успокойся.

— А-а-а… Я уж подумал… Ну ладно, какие проблемы?

— Если я к тебе приеду, примешь?

— Ага, значит, все-таки я прав… Неладно, как говорит твой друг Отелло, в Датском королевстве?

Турецкий раскатисто захохотал:

— Вот за что тебя обожаю, Славка, так это за твое великое умение вовремя поддержать друга простой житейской мудростью. Так примешь?

— А ты там себе уже налил? В гордом одиночестве, что ль?

— Ирка с Нинкой в театре. А я отказался, тошно чего-то.

— Понятно, Саня… Ну, давай, коли так. Только, ты уж извини, у меня по части выпивки однообразно: спиртяга на кедровых орешках. Есть кое-что и на полезных корешках. Но коньяков больше не потребляем. Будь!

Турецкий услышал легкий стук в трубке — это, следовало понимать, Грязнов «чокнулся» с ним своим стаканом. И Александр Борисович ответил тем же. Выпил четверть стакана коньяку, сунул в рот дольку лимона, поморщился: сахарного песку в доме не оказалось, а идти за ним в магазин желания не было. В доме — две женщины, а сахару нет. Вот пусть сами и ходят. Славка — было слышно — чем-то вроде как хлюпнул.

— Чем закусываешь? — ревниво спросил у Грязнова.

— Да икорки тут подкинули… полведерка… Велел лососевой, а они, черти, кетовую… Вот заразы, думают, если тут сижу, так уж совсем…

— Так нет же разницы!

— Саня, это ты у себя, в Москве, так думаешь. А у нас даже медведи разбираются, чтоб ты знал.

— О-о-о, Грязнов, да ты, гляжу, совсем забурел! Пора мне тебя обратно, в цивилизацию, возвращать… Так не прогонишь?

— Если ты серьезно, так я дам команду встретить и доставить в самом лучшем виде. А действительно, чего б тебе, а? И Ирине с Нинкой дашь отпуск. Бабам он бывает иногда просто необходим, чтоб совсем без мужиков, да-да, Саня, ты слушай старого человека.

— Скажешь тоже — бабы! Это Нинка-то?

— А что? Сколько ей, шестнадцать?

— Около того.

— Ну, а я про что? Сидишь, поди, и от каждого стука в дверь вздрагиваешь: а вдруг жених? У них это сейчас быстро, Сань. Главное, чтоб слепыми не рождались, как те котята. — Грязнов довольно рассмеялся.

— Типун тебе!

— Короче, Саня, как решишь, давай телеграмму.

— Так проще ж позвонить…

— Не-е, дружок, пусть официальный документ от тебя поступит, а звонок — это очередной обман. Иринка придет домой, по шерстке тебя разок погладит, ты и растаешь, и все твои обещания останутся пустыми словами. А мне ж к торжественной встрече готовиться надо, кадры поднимать, обеспечивать пребывание, сам понимаешь, забота. Так что без документа — ни-ни!

— Ты чего, какие кадры?

— А как же? Ты ж наверняка и рыбки захочешь, и птички, и от свежего окорочка не откажешься, верно соображаю?

— Охальник ты, Грязнов! И прожженный авантюрист! Куда друга-то своего лучшего затягиваешь?

Вячеслав Иванович снова расхохотался:

— Я — про кабанчика, а ты про кого, Саня? — И, поскольку Турецкий промолчал, добавил: — Да, вижу, совсем ты поплохел, друг мой, пора тебя всерьез лечить. Бери ноги в руки и вали сюда, тайга тебя враз подымет…

— Да поднимать-то мне ничего не надо, — Турецкий хмыкнул. — Общее ощущение хреновое.

— Ну, а я про что? Тем более… Как там наш Костя? Что-то он давно не звонит…

При одном упоминании имени Меркулова, «кривая» настроения у Александра Борисовича поползла вниз. И он сухо ответил:

— Не знаю.

— У-у-у… — протянул Грязнов. — Не знал, что у вас, ребятки, настолько все запущено!.. Вот уж не думал, не гадал, что мое присутствие потребуется так скоро… Что ж это вы?

— Не знаю, Славка… Что случилось, то случилось. Надоело анализировать. Надоело слушать. Устал отвечать. Осточертело…

— Знаешь, Сань, чего б мне сейчас хотелось больше всего? — И, не дождавшись от друга ответа, Вячеслав Иванович сам сказал: — Твое бы пивко да мою рыбку — и в Сокольники… Там, на кругу, ха-арошие точки у нас с тобой были… «Сирень», а?

— За чем же дело?

— Не могу, зверушки обидятся… Я для них тут — и начальник, и спаситель, и Господь Бог. Не даю обижать.

— А люди обижаются?

— Не без этого, Саня, но… альтернативы нету… А чего это — по ящику показывали — у вас там парнишечка симпатичный такой, да из окошка сиганул? Песенки пел хорошие. Дурная компания?

— А-а-а, ты про этого… Да, представь себе. Пересекся вчера нечаянно с Талдыкиным из Северной окружной, помнишь его наверняка. У них это дело. Говорит, баловался.

— Жаль парня… А ты с Костей-то, Саня, все же помирись, не надо ссориться, хлопцы.

— Да то-то и оно, что даже путем и не ссорились.

— Тогда еще хуже… Ох, и что мне с вами делать?.. Ладно, буду думать. Ну, кончаем болтать, деньги идут.

— Чудила, не твои — мои!

— Мне все равно, я теперь ужасно экономный. Привет твоим… женщинам!

— И ты — от меня, зверушкам.

— Им — с удовольствием! Да, Сань, и просьба к тебе. Вы завтра, я надеюсь, не забудете помянуть, так вот, и от меня Дениске цветочек… — Турецкий услышал такой непривычный для Грязнова всхлип.

— Славка, старина, как ты мог подумать?

— Извини… Давай. Жду телеграмму…

Странные были эти похороны… Хотя, по нынешним временам, уже давно нигде ничего странного нет. Ни в целом мире, ни у нас, грешных, на родимой своей земле. Если вдуматься. Вот Александр Борисович Турецкий и поймал себя на этом противоречии, полагая, что…

Исполнилась годовщина того проклятого дня, когда сюда, на Троекуровское кладбище, в отсутствие Турецкого, поскольку он находился в госпитале, в глубокой коме, и вопрос с ним вообще был абсолютно неясен, принесли закрытый гроб с разорванным телом Дениса Грязнова. А вполне могли бы тут стоять и два гроба, просто Денис принял весь удар взрыва террористки на себя. Не защитил «дядь Саню», но от смерти спас. Такой вот парадокс. И с той минуты все в жизни Турецкого и Грязнова пошло наперекосяк. Славка бросил свою «генеральскую» службу в Министерстве внутренних дел и уехал в тайгу. Саню по выздоровлению уволили из Генеральной прокуратуры. Пришлось уйти в агентство «Глория», а теперь и это дело обрыдло. Хотя ребята понимают Турецкого и стараются не показать вида, что обижаются. Но ведь надо быть бревном, чтобы не видеть.