Читать книгу "Гений пустого места - Татьяна Устинова"

Пусть сопутствуют вам всегда теплые слова в холодный вечер,полная луна в темную ночь и дорога с холма к порогу вашего дома!

Ирландский тост

…И еще она сказала, чтобы он отправлялся к своей мамочке иликуда угодно, и Хохлов поехал к Лавровскому.

Не ехать же в самом деле к родителям!..

Метель мела, «дворники» не справлялись, Хохлов ехалмедленно, время от времени тер рукой запотевшее стекло и растравлял свои раны.

Давно нужно было все это дело закончить!.. Сто раз говорилсебе, что уже пора, но у него все никак мужества не хватало, и вот до чегодошло – они стали ссориться так, что она его выгоняет!

Какой ты мужик!.. Тряпка ты, и больше ничего, вот и езжайтеперь к Лавровскому, а там еще неизвестно, как примут! Да и что значит –примут! Принять-то, конечно, примут, но не станешь же там жить целую неделю счужими чадами и домочадцами, когда уже можно помириться с Галчонком и вернутьсядомой!

Давно нужно было все это дело закончить, ох, давно!.. Побольшому счету, лучше бы и не начинать!

Тут Хохлов засмеялся, перестал тереть стекло, прицелился,чтобы не угодить под «КамАЗ», и повернул налево, в переулки. Впрочем, в ихгороде все, что не центральная улица, бывшая Ленина, а теперь имени Жуковского,– это переулки.

До Москвы рукой подать, если до Кольцевой, то всего выходиткилометров двенадцать, а вокруг провинциальная глушь, и близость столицыощущается только по красному мареву, которое колышется на горизонте в тойстороне, где мегаполис ворочается и ревет в своем ложе, как будто тамнепрерывно горит невиданное северное сияние.

Повернув, Хохлов перестал видеть сияние. Теперь перед нимлежала тихая, спящая в сугробах улочка, с двух сторон обсаженная липами изастроенная хрущевскими пятиэтажками.

Где дом-то? То ли этот, то ли вон тот, рядом с помойкой!Вечно он путает и никак не может запомнить! Впрочем, это и немудрено, если всевокруг одинаковое – и липы, и дома, и помойки, а фонарь, сколько себя помнилХохлов, всегда горел только один, на углу, возле школы. Он и по сей день тамгорит, освещает въезд во двор и несколько торчащих из снега прутиков акации.Эти прутики когда-то во втором классе они ломали, привязывали на них бумажныецветы и маршировали с ними на первомайскую демонстрацию. Тогда так было принято– на Седьмое ноября, день пролетарской революции, прикалывать к драповомупальтецу красный бант, а на Первое мая, день пролетарской солидарноститрудящихся, навязывать на голые ветки бумажные цветы. Все считали, что этоочень красиво, и Хохлов тоже так считал.

И вообще ему нравилось ходить на демонстрации, кричать «ура»и размахивать цветами.

Так дом-то какой, черт бы его взял?!.

Тут ему пришла в голову гениальная мысль, что хорошо быпозвонить, прежде чем ехать ночевать к старинному другу, обремененному супругойи потомством, а заодно и спросить номер дома, но Хохлов, продолжая и в машинеполемизировать с Галчонком, как-то позабыл о таком простом решении.

Он приткнулся под фонарем, выудил из кармана нагретыймобильный телефон, ошибаясь, потыкал толстым от перчатки пальцем в кнопки, всеравно не попал, сдернул перчатку зубами и нажал нужную кнопку.

– Алло!

– Диф, эфо я, Фофлов.

– Алло? – с недоумением переспросил Лавровский.

Хохлов выплюнул перчатку и сказал, что он поссорился сГалчонком, а теперь еще и Димкин дом потерял, и где он, этот самый дом, чтобему пусто было!

– Хохлов, это ты, что ли?!

– Нет, – мрачно сказал тот. – Ни фига не я.

– А… чего ты звонишь по ночам?!

– По каким еще ночам?! Время полдевятого только!

– Да ты что?! – поразился Лавровский. – А я думал, что уже…а-а-а… – И он вдруг откровенно зевнул в трубку.

– Говори быстро номер дома, – приказал Хохлов, – долго я ещетут буду стоять?

– Во… восемь, – с некоторой заминкой ответил Лавровский, ноХохлов был не настолько деликатен, чтобы заминки его смущали. – Квартира сорокпять. А где ты стоишь?

– Возле школы, – буркнул Хохлов. – Давай чайник ставь, я ужеповорачиваю.

И он сунул телефон в карман, еще немного поскреб стекло,которое совсем запотело от его разговора и дыхания, и повернул во двор. Нет,нужно менять машину. Менять, менять, и никаких гвоздей! Завтра же поедет всалон и выберет себе… выберет… так, значит, завтра он поедет и выберет…

Приткнуться было некуда – снегом завалило весь двор, имашины стояли в один ряд, а какой-то удалец свою почти что на березувзгромоздил. Хохлов остановился и огляделся. И куда теперь?..

Завтра же он поедет в салон и выберет себе… трактор! А что?Милое дело на тракторе кататься! Раз уж национальная зимняя одежда у нас шапкас ушами и тулуп с валенками, значит, национальной зимней машиной у нас долженбыть трактор!

Пришлось встать возле самой помойки. Завтра с утра сюдапотянутся пенсионеры с ведрами и будут его ругательски ругать, потому чтопрямой доступ к такому замечательному месту практически перекрыт, а еще срассветом на помойку слетятся голуби, божьи птички. Голуби изгадят всю машину,кляксы помета замерзнут и впечатаются в краску, и не отмыть их будет, неоттереть, и придется Хохлову с голубиными метками ездить!..

Впрочем, недолго, ибо завтра он купит трактор и будет ездитьна нем.

Хохлов выбрался из машины как раз в ту сторону, где в рядокстояли ящики, и сразу же почувствовал непередаваемый запах, который не могзаглушить даже ядреный русский мороз.

Тут телефон у него зазвонил, и он подумал, что вдруг этоГалчонок одумалась и можно теперь поехать домой переночевать, а к Лавровскомуне переться!

Звонила мать.

– Митя?

– Вася, – представился матери Хохлов.

– Мить, ты где? Я домой звонила, а там никто трубку неберет!

Галчонок страдает и не отвечает на звонки, понял Хохлов.

– А я… к Димке поехал, мам. Нам поговорить нужно.

– К Лавровскому?

Хохлов промолчал. Он терпеть не мог, когда ему задавалитакие вопросы. Все ему казалось, что таится в них ущемление его свободы ивообще поражение в правах. Ну какая разница, к какому именно Диме он поехал?!Матери до этого что за дело?! Ее сыночку сорок лет скоро, а она все спрашивает,все выясняет, все беспокойство проявляет! Зачем, зачем?.. Сидела бы передтелевизором, смотрела бы телеканал СТС, пила бы свой смородиновый чай даперекликалась с отцом, который в последнее время стал глуховат, – отличнаяжизнь!