Читать книгу "Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо"

Двадцать один день неврастеника

Предисловие1

„Собирать эти признания, классифицировать их, регистрировать их в своей памяти с целью превратить их в страшное оружие расплаты, когда настанет час расчета, — это одно из величайших и самых сильных удовольствий моей профессии, это самое драгоценное возмездие за мои унижения“2.

Так рассуждает в романе Мирбо юное существо, поставленное судьбою на низшие ступени общественной лестницы. Целестина, которой выпала на долю унизительная жизнь горничной, нашла в этой жизни своеобразное наслаждение. Она блаженствовала, когда прислуживала за столом своим господам. В эти моменты они были сами собою. Та ложь, которая опутывает показную сторону их жизни, рассеивалась, грязные и низкие стороны их души открывались во всей своей отвратительной наготе; они говорили, не стесняясь, совершенно забыв, что возле находится посторонний свидетель, отмечающий все нравственные извилины в душе этих так-называемых „порядочных людей“. Целестина сама была отравлена атмосферой лжи и порока, в которой протекает жизнь светского общества. Она ненавидела и презирала своих господ, и в то же время завидовала им и не могла жить без их роскоши и пустоты. В силу своего положения она делит их богатство. Она ходит по тем же коврам, видит те же безделушки, живет интересами своих господ, интересуется их сплетнями, узнает новости об интимных сторонах жизни тех людей, о которых говорят ее господа. У Целестины есть только одно отличие: она умна и склонна к анализу. Она ведет дневник. Она — не только один из элементов изолгавшегося общества, но и сатирик его. Ее дневник пропитан ненавистью к этим людям, но в нем слышится и тайная тоска по тем порокам и наслаждениям, которые составляют привилегию этих людей. И порою трудно различить, где кончается благородное негодование и начинается зависть, где Целестина упивается самым изображением грязи и где она возмущается ею.

В творчестве Мирбо и в дневнике Целестины есть много общего. Он — певец и обличитель порока одновременно. Его романы опасно давать в руки юноши. Они могут доставить болезненную работу его фантазии, разбудить в нем инстинкты зверя, возбудить жажду нездоровых наслаждений. Немногие писатели могут соперничать с Мирбо в увлекательном, изображении порока. Он окружает его яркими цветами в роде тех, которые цвели в фантастическом саду казней3 среди орудий пытки, среди потоков крови и кусков человеческого мяса. Неопытный взор за ослепительно яркими картинами, нарисованными Мирбо, не рассмотрит серьезного и вдумчивого лица социального писателя и нервного обличителя. Мирбо наслаждается и мучается одновременно. Кажется, что в минуты творчества он переживает чувства, подобные чувствам убийцы, которого неудержимая сила влечет к месту совершенного им убийства. Мирбо шлет проклятия преступному обществу и в то же время он плоть от плоти этого общества, он не может жить без его лжи, без его опьяняющей порочности. Подобно Целестине, он отличается от ненавистных описываемых им людей только умом и талантом, но это не уменьшает того наслаждения, которое он испытывает, погружаясь в глубину общественной грязи. Она тоже с наслаждением подсматривает за людьми, когда они удовлетворяют самые гнусные свои инстинкты, он, как и Целестина, жадно подслушивает их речи в те моменты, когда с них спадает культурная позолота, когда в них просыпаются четвероногие предки, похотливые, злые и алчные. Он заносит эти моменты на бумагу, копит материал, кует „страшное оружие“ для той минуты, когда настанет расплата. Но Мирбо не принадлежит к числу моралистов, которые сумели освободиться от недостатков своего века, возвысились над изображаемым обществом, смотрят на него сверху вниз. Падение этого общества — это картина падения и самого писателя. Мирбо бессилен указать путь спасения. Наша общественная жизнь есть борьба аппетитов. Человека — грубое материальное существо с животными инстинктами. Культура, цивилизация — это внешний лоск, прикрывающий инстинкты. Мирбо — пессимист в этом жестоком воззрении своем на жизнь и человека. Но он в то же время оптимист, потому что сам — раб этих инстинктов, сам любит эту извращенную жизнь, изображает ярко и мощно эту утонченную культуру, часто ослепляется ее блеском, забыв о своей роли обличителя. Он проклинает порок и в то же время его тянет к нему, он погружается в него с каким-то сладострастием, описывает его проявления с подробностями, далеко превышающими цели сатирика.

Он выбирает самые яркие фигуры преступников и самые отвратительные проявления гнусных инстинктов. Но он делает это не для предостережения общества. Он делает это не для того, чтобы показать, чем не следует быть, а для того, чтобы показать, что таковы все. Если Мирбо изобразит вора, то только для того, чтобы сказать миру, что он весь состоит из воров, что банкиры и адвокаты, министры и фабриканты, — все живут одним основным инстинктом, одним стремлением — удовлетворить свои аппетиты за счет своего ближнего. Изображая человеческую похоть, выводя людей, страдающих садизмом и самыми дикими формами извращения полового чувства, Мирбо не оставляет никакого утешения тем, кто считал себя до сих пор чистым от этих пороков. Все общество заражено этим стремлением к больному наслаждению, построенному на мучениях ближнего. И надо отдать справедливость Мирбо: он умеет так же блестяще и остроумно отстаивать эти страшные парадоксы, как и рисовать крайние формы порока. „Мы все более или менее убийцы. Мучительство и убийство — не результат той или иной страсти, не патологическая форма вырождения. Это — жизненный инстинкт, живущий во всех органических существах так же, как и родовой инстинкт. Убийство — это нормальная, а не исключительная функция природы и всякого живого существа. Эту внутреннюю подробность убивать обуздывают, стараются смягчить ее физическое проявление, дав ей законный выход в форме индустрии, колониальной торговли, войны, охоты, антисемитизма и т. д., потому что опасно отдаваться ей без меры, вне законов; кроме того, нравственное удовлетворение, извлекаемое из убийства, не стоит того, чтобы из-за него подвергаться обычным последствиям этого акта: тюремному заключению, судебным прениям, утомительным и неинтересным и, наконец, гильотине“4.

Мирбо ни в чем не видит спасения. Весь мир преступен в его глазах. Он — анархист в самом широком, смысле этого слова. Полное ниспровержение всего существующего без выбора, без программы — такова практическая задача, вытекающая, как неизбежный выводя, из его миропонимания. За этой разрушительной работой даже в самых неопределенных чертах не намечаются те положительные идеалы, во имя которых изрекается смертный приговор человеческому обществу. Постоянное колебание, влечение к пороку, с одной стороны, и тайная тоска по идеалу