Читать книгу "Донецкое море. История одной семьи - Валерия Троицкая"

Валерия Троицкая

Донецкое море. История одной семьи

[Посвящается Донбассу, который заставил нас стать собой]

Серия «Русская Реконкиста»

В оформлении обложки использована изображение, предоставленное фотоагентством shutterstock (№ 241810087)

© Валерия Троицкая, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

«В нашем доме, где мы жили летом, была большая светлая веранда. Сам дом построил еще наш прадед, когда вернулся с войны. А веранда появилась намного позже. Папа тогда был подростком, и они вдвоем с отцом во время летних каникул смастерили эту длинную деревянную пристройку к дому – с окнами во всю стену.

Там жили папа с сестрой, когда были детьми. А потом мы с братом.

Веранда была поделена между нами поровну. Как говорил папа – по справедливости. Мебель в моей половине была старая-престарая, из прошлого века. Кровать с высоким железным изголовьем была укрыта белоснежным пологом – прямо королевское спальное место. Только полог был защитой от надоедливых комаров и жутких шершней, сшит из обычной марли и закреплен на гвозде, который папа вбил в потолочную балку.

На маленьком лакированном столике напротив окна стоял папин школьный глобус и маленькая фарфоровая статуэтка – балерина с цветком, которую когда-то, во время поездки в Ленинград, купили в подарок папиной сестре Лене.

Основную часть старинного комода – с ручками в виде ракушек – занимала не моя летняя одежда, а старые книги. Все они были потрепанные, порванные, зачитанные до дыр. Мама не разрешала хранить их в городской квартире – там, в новом стеллаже, остались только книги в красивых обложках, и расставлены они были строго по цветам.

Так мне было передано, вернее, передарено папино и тетино детство: „Два капитана“ Каверина, „Белый Бим Черное ухо“ Троепольского, „Кортик“ и „Бронзовая птица“ Рыбакова, „Дикая собака динго“ Фраермана, „Чук и Гек“ Гайдара и его удивительная „Голубая чашка“ с самыми волшебными, солнечными рисунками Гальдяева, мои любимые „Три толстяка“ Юрия Олеши, весь Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер, Марк Твен и Джек Лондон. Все, что папа с сестрой жадно проглатывали ночами при свете карманного фонарика, боясь, что на пороге появится мать с отцовским армейским ремнем в руках.

Никогда не могла понять, как они смогли все это прочитать? Когда занимались всем остальным? Если честно, я в детстве и трети не осилила. А Ромка, балбес, кажется, ни в одну книгу даже не заглянул.

Половина, где жил мой брат, была относительно „новой“. Спал он на синем диване, который наскучил маме и был привезен из городской квартиры. Над диваном всегда висели постеры – то донецкий „Шахтер“, то „Бавария-Мюнхен“. Тумбочка со сломанной дверцей была забита всем, чем может быть забита тумбочка мальчишки, а в углу стоял телевизор – маленький, тоже бывший городской. За ним висел единственный здесь старый предмет – бабушкин гобелен с оленями. Ромка иногда метал в него дротики.

Летом мы с братом всегда просыпались первыми, солнце весело и безжалостно будило нас, когда окружающий мир еще спал. Окнами наша веранда выходила на соседский сад. У соседей росло всё: яблоки, алыча, абрикосы, груши. У нас не приживалось ничего – бабушка, помню, часто причитала по этому поводу. Иногда мы с братом рано утром перелезали через щели в почти развалившемся соседском заборе и воровали у них фрукты. Соседи все знали, но никогда нас не ругали.

Мне было четыре года, когда родился Ромка. Я всегда понимала, что мама его любит, а меня – нет. Но в детстве меня это не беспокоило и почти не обижало, разве что удивляло иногда. Ведь папа любил меня больше, я это знала и верила, что родительская любовь делилась между мной и братом поровну. По справедливости – как наша веранда. Ромка – хотя он как хвост постоянно был рядом – никогда особо меня не раздражал. Нет, нам вместе было просто, радостно, и как может быть по-другому, я не представляла.

От нашего дома до квартиры, расположенной в обычной многоэтажке, было рукой подать – несколько остановок на автобусе. На самом деле наш дом находился в черте Донецка. Но папа принципиально летом в квартиру не ходил. Лето – значит, лето, и мы живем «в загородном доме». Папа любил этот дом больше нас – он в нем вырос. Он первым туда переезжал, не дожидаясь наших каникул, а осенью с трудом переселялся обратно в «город». Мы с братом иногда забегали в квартиру: забрать вещи или погулять с кем-то из моих одноклассников, вернувшихся из летнего лагеря.

Мама относилась к дому так же, как ко мне, – прохладно, придирчиво, а чаще с раздражением. Она никогда не топила печь – это была обязанность папы. Пользовалась только плиткой, а в дождливые дни сама возвращалась на автобусе в квартиру. Впрочем, дождливых дней на моей памяти было не очень много. И они тоже были счастливыми. Папа перебирался к нам на веранду, и мы до поздней ночи болтали и мечтали. Он рассказывал, как служил на флоте. Обещал, что на следующее лето мы обязательно накопим денег и поедем путешествовать. Мы ему всегда верили, хотя за эти годы съездили только в Севастополь, где жил его лучший друг, в Липецк, куда переехала папина сестра тетя Лена, и пару раз в Полтаву – к маминым родственникам.

Папа мечтал проехать всю Россию по Транссибу. И хотел в кругосветное на огромном корабле. Мы тоже хотели. Брали папин школьный глобус, вертели его и пальцем – наугад – останавливали в том месте, где обязательно все вместе побываем. И папа что-то рассказывал нам про мыс Дежнева, про Землю Франца-Иосифа, про Мадагаскар и Сингапур. А я сквозь сон улетала в совсем далекое детство, когда годика в три болела воспалением легких, и папа, пока ждал скорую, читал мне «Детей капитана Гранта». Шотландия, Новая Зеландия, Патагония, 37-я параллель…

Так втроем мы засыпали на одном диване. Утром глобус лежал на полу, солнце, щедрое после вечернего дождя, заливало светом всю веранду, папа весело напевал „Штурмовать далеко море…“ и жарил нам яичницу с помидорами. Потом мы всегда шли купаться. Мы с папой шли, а Ромка от радости прыгал.

Детство вспоминается как одно сплошное счастье. А счастье вспоминается как детство. И как бесконечное лето».

[Из дневника Кати Ковалевой, 25